Константин Смородин

Рассказ-воспоминание

Передо мной лежал синий томик Куприна – дочка принесла из библиотеки. В сборник, который находился дома, не входило то произведение, которое мне захотелось перечитать, там были собраны самые известные повести и рассказы классика: «Гранатовый браслет», «Поединок» «Олеся», «На переломе», «Впотьмах», «Суламифь», «Молох»... Помню щемящее ощущение печали по прочтении «Гранатового браслета» в далекой юности, это была довольно яркая иллюстрация преимуществ советской власти, когда перед настоящей любовью все стали равны. И даже перечитав его много позже, оценив его осеннюю ажурность, я не изменил своего мнения. Да и «Поединок» оставил впечатление незащищенности хорошего человек перед восставшим на него враждебным миром. Куприн подкупал знанием жизни, богатой палитрой характеров, какой-то достоверностью деталей, он умел создавать «атмосферу», иногда даже, как мне казалось, создавал ее с нарочитой небрежностью.

Библиотечная книга называлась «Яма». В голове мелькнуло: надо же так издевательски отнестись к писателю, неужели в этой книге нет ничего более подходящего для общего названия? На самом деле произведения подобрались со специфическими заглавиями: «Гад», «Анафема», «Гамбринус», «Листригоны»... – либо совсем не подходит, либо непонятно. Но среди непонятных для непосвященных и было нужное мне произведение: «Листригоны».

Вспомнилась удивительная Балаклава. Первое знакомство с ней. Конец первого десятилетия нового века. Маршрутка за полчаса доставила нас с покрытой белесой пылью окраины Севастополя в загадочную Балаклаву. Нам объяснили, как добраться до центра городка – каких-нибудь пять-десять минут и там. «А памятник Куприну?» – «Да найдете, стоит у причала...» Мы с женой переглянулись и отправились в указанном направлении. У памятника нас должен был ждать недавний знакомый – высокий, худощавый, седовласый морской офицер в отставке, автор трогательной повести о любимой собаке, которую мы недавно опубликовали на страницах журнала. Накануне, по протекции другого черноморского офицера, как оказалось, общего друга, мы совершили небольшой круиз на замечательной яхте «Лира». Некоторое время назад капитаном «Лиры» являлся этот самый новый знакомый, назову его Алексеем Николаевичем, а теперь командовал экипажем в одного матроса его ученик.

Вокруг стояли обыкновенные пяти- и девятиэтажки, и если бы не южная зелень, не огромные цветы на клумбах, не плюшево-плешивые горы за спинами домов и впереди, с остатками похожих на башни развалин, можно было бы подумать, что ты оказался на окраине крупного современного райцентра где-нибудь в поволжской глубинке. Но нет, нет. Южные приметы довлели. А центр – изумрудный изогнутый залив в обрамлении гор, набережная, старинные игрушечные, даже несмотря на отдельно вопиющую обветшалость, особняки, и стоящие за ними явно современные, похожие на гостиничные комплексы, здания, белые яхты у уходящих в залив пирсов, более скромные катера, баркасы, и что-то похожее на настоящий пароход, притороченный к набережной и оказавшийся плавучим рестораном... Огромное здание с другой стороны, производящее впечатление недостроенного военного объекта... Безвкусная многоэтажная постройка советских времен, явно технического назначения, взбирающаяся вверх на повороте залива в конце набережной... Сразу скажу, что мы поднимались на гору, с которой открывался вид и на море, и на залив вместе с практически всей Балаклавой... Впечатления незабываемые! Впечатления, которые навсегда остаются в сердце! Согласен, звучит затертым штампом. Но и Александр Иванович
Куприн не боялся штампов, потому что иногда трудно сказать иначе. И еще хочу напомнить, что в Балаклаве я был один раз, тогда, на исходе первого десятилетия двадцать первого века и Крым еще принадлежал Украине, где, на самом деле, всегда прекрасно понимали, что это не их земля, и соответственно относились – то есть старались побольше эксплуатировать и поменьше вкладывать. Представляю – какой Балаклава стала сейчас! Но...

Мы встретились с Алексеем Николаевичем у памятника Куприну. Памятник оказался совсем не таким, как мы с Анной (женой) его представляли, обсуждая по дороге. Он был без постамента. Куприн – чуть-чуть больше среднестатистического мужчины – стоял не у воды, а у ажурной ограды, недалеко от имитированного под старину фонаря и смотрел на залив. В ногах у него лежала «только что выроненная» бронзовая книга, на которой означались имя, отчество и фамилия писателя. Более мелко, но вполне читаемо рассказывалось о том, что Балаклава, по мнению Куприна, прекрасна.

– А вы знаете, кто такие листригоны? – спросил Алексей Николаевич. И тут же уточнил: – Не знаете?

Мы растерялись, продираясь в дебрях памяти, не понимая, при чем тут что-то далекое из античной мифологии или древнегреческой литературы, и Куприн. Сдержанный пожилой офицер улыбнулся и достал из пакета том из собрания сочинений Куприна, в книге виднелись закладки. Я, конечно, не помню дословно-подробно, что он нам процитировал, но думаю, не ошибусь, если сам подберу цитаты: «балаклавские греки, отдаленные потомки кровожадных гомеровских листригонов...» «В старину населяли Балаклаву железные и гордые люди». Зато в цитатах про Балаклаву и её восприятие Куприным почти на 100 процентов уверен, что именно это он нам и зачитывал: «В конце октября или начале ноября Балаклава – этот оригинальный уголок пестрой русской империи – начинал жить своеобразной жизнью. Дни еще теплы и по-осеннему ласковы, но по ночам стоят
холода, и земля гулко звенит под ногами. Последние курортные гости потянулись в Севастополь... И сразу в Балаклаве становится просторно, свежо, уютно и по-домашнему деловито, точно в комнатах после отъезда нашумевших, накуривших, насоривших непрошеных гостей. Выползает
на улицу исконное, древнегреческое население, до сих пор прятавшееся по каким-то щелям и задним каморкам.

На набережной, поперек ее, во всю ширину, расстилаются сети. На грубых камнях мостовой они кажутся нежными и тонкими, как паутина, а рыбаки ползают по ним на четвереньках, подобно большим черным паукам, сплетающим разорванную воздушную западню. Другие сучат бечевку на белугу и на камбалу и для этого с серьезным деловитым видом бегают взад и вперед по мостовой с веревкой через плечи, беспрерывно суча перед собой клубок ниток.

Атаманы баркасов оттачивали белужьи крючки... На той стороне залива конопатят, смолят и красят лодки, перевернутые вверх килем.

У каменных колодцев, где беспрерывно тонкой струйкой бежит и лепечет вода, подолгу, часами, судачат о своих маленьких хозяйских делах худые, темнолицые, большеглазые, длинноносые гречанки, так странно и трогательно похожие на изображение богородицы на старинных византийских иконах.

И все это совершается неторопливо, по-домашнему, по-соседски, с вековечной привычной ловкостью и красотой, под нежарким осенним солнцем, на берегах синего, веселого залива...»

Мы отправились в сторону плавучего ресторана, заказали там свежевыловленную султанку. В зале, кроме нас, в отдалении сидели медийные фигуры украинского политического истеблишмента – возглавляющий коммунистическую фракцию в думе Петр Симоненко и известный думский депутат из Крыма Леонид Грач. Они иногда мелькали и по нашим каналам, так как считались «пророссийскими». Пока ждали заказ, Алексей Николаевич зачитывал отрывки, характеризующие рыбаков-греков, попутно рассказывая о том, что Куприн полюбил их, сдружился, выходил с ними в море и по сути дела весь цикл рассказов «Листригоны» – зарисовки с натуры, свидетельство, пусть иногда и слегка приукрашенное, изложенное в художественной форме. Не буду разыскивать великолепные словесные портреты отдельных рыбаков, дам здесь их общую купринскую характеристику: «Через несколько минут все коренное мужское население было на набережной. Известно, что грек – всегда грек и, значит, прежде всего любопытен. Правда, в балаклавских греках чувствуется, кроме примеси позднейшей генуэзской крови, и еще какая-то таинственная, древняя, – почем знать, –
может быть даже скифская кровь – кровь первобытных обитателей этого разбойничьего и рыбачьего гнезда. Среди них увидишь много рослых, сильных и самоуверенных фигур, попадаются правильные, благородные лица; нередко встречаются блондины и даже голубоглазые, балаклавцы не жадны, не услужливы, держатся с достоинством, в море отважны, хотя и без нелепого риска, хорошие товарищи и крепко исполняют данное слово. Положительно – это особая, исключительная порода греков...» Не удержусь и добавлю еще один яркий и точно (хорошо это помню) зачитанный Алексеем Николаевичем отрывок о праздновании «листригонами» дня Крещения Господня: «Духовенство взошло на помост деревянной пристани. Сзади густо теснились женщины, старики и дети, а молодежь в лодках на заливе тесным полукругом опоясала пристань.

Был солнечный, прозрачный и холодный день; выпавший за ночь снег нежно лежал на улицах, на крышах и на плешивых бурых горах, а вода в заливе синела, как аметист, и небо было голубое, праздничное, улыбающееся. Молодые рыбаки в лодках были одеты только для приличия в одно исподнее белье, иные же были голы до пояса. Все они дрожали от холода, ежились, потирали озябшие руки и груди. Стройно и необычно сладостно неслось пение хора по неподвижной глади воды.

«Во Иордане крещающуся...» – тонко и фальшиво запел священник, и высоко поднятый крест заблестел в его руках белым металлом... Наступил самый серьезный момент. Молодые рыбаки стояли каждый на носу своего баркаса, все полураздетые, наклоняясь вперед в нетерпеливом ожидании.

Во второй раз пропел священник и хор подхватил стройно и радостно «Во Иордане». Наконец, в третий раз поднялся крест над толпой и вдруг, брошенный рукой священника, полетел, описывая блестящую дугу в воздухе, и звонко упал в море.

В тот же момент со всех баркасов с плеском и криками ринулись в воду вниз головами десятки крепких, мускулистых тел. Прошло секунды три-четыре. Пустые лодки покачивались, кланяясь. Взбудораженная вода ходила взад и вперед... Потом одна за другой начали показываться над водою мотающиеся фыркающие головы, с волосами, падающими на глаза. Позднее других вынырнул с крестом в руке молодой Яни Липиади». Разве это не замечательно написано? Ну как можно не полюбить прозу Александра Ивановича Куприна?

Нам принесли шипящую в масле султанку.

– Утренний улов, – сообщила голубоглазая курносая официантка.

Рыба оказалась необычайно вкусной. На отдельной тарелке лежал нарезанный дольками лимон – можно было полить вытянутые тельца его соком.

Помню, спросил у нашего нового друга:

– Неужели все греки были такими хорошими?

Алексей Николаевич хотел было снова достать книгу, но руки пришлось бы уже вытирать – испачканы жирной рыбкой, половина которой еще дожидалась своего череда, да и цитатами мы были явно перенасыщены, ведь на самом деле я здесь привел всего-то несколько, а он, в силу своего технического, хотя и морского образования, дотошно делился с нами характеризующими сие место и его обитателей отрывками – если не треть, то четверть этого небольшого цикла были зачитаны нам.

– Были и отрицательные персонажи, были, хотя здесь всё воспринималось не так, как среди обычных граждан Российской Империи того времени. Например, воровство из чужих сетей-ловушек не считалось зазорным. И среди описанных персонажей-героев был один вороватый хвастун и обманщик...

Мы переглянулись, вспомнив недавних знакомцев, присоседившихся к нам на яхту по просьбе все того же общего друга, который с помощью Алексея Николаевича и организовал нам с женой небольшой круиз. Это были отец и сын из Москвы, невысокие, широкоплечие и очень похожие друг на друга как внешне, так и в манерах, и даже в одежде. Оба словоохотливые, особенно отец, который хвастал обширными знакомствами среди «сильных мира сего», чему способствовало то, что он был зам редактора какой-то парламентской газеты. Между делом он поведал, что родом из Днепропетровска, что Москва – да, хорошо, но надо как-то и на юге закрепляться – климат, воздух, фрукты, внуки... Он шутил, рассказывал анекдоты, сбивался с общей беседы и переходил на обсуждение с сыном, сбавив голос, в каком районе Севастополя лучше прикупить квартиру и какие здесь цены. Потом он предложил нам всем вместе посидеть в ресторане (он угощает), выспрашивал у Алексея Николае-
вича и у мускулистого, загорелого улыбчивого нынешнего капитана – какой получше? Отец и сын первыми сошли с яхты и, не дожидаясь нас, не оглядываясь быстро удалились в неизвестном направлении. Можно было бы больше и смешнее о них рассказать, но, как говорится, – много чести. Всё же, надо признать, они не только удивили своими манерами и поведением, ведь им никто не навязывался, но и поспособствовали нашему сближению с Алексеем Николае-
вичем, который, судя по всему, был довольно-таки закрытым человеком.

Мы доели свежую и вкусную султанку и решили на обратном пути (после восхождения на гору) вернуться сюда, чтобы съесть еще что-нибудь вкусненькое – а выбор был отменный – время хороших уловов, и выпить по бокалу вина.

В тот памятный день погода стояла хорошая, а отдыхающих было мало. Я забыл сказать, что приехали мы в Севастополь во второй половине октября, и не прогадали. Купаться уже было нельзя, но с погодой повезло – дни стояли вполне теплые и ясные, а к ночи становилось прохладно. Анна была впервые в Севастополе, а я, хоть и бывал здесь раньше, однако много чего не видел, потому что приезжал на определенные мероприятия. И, наверное, самым большим открытием и впечатлением в ту поездку для меня оказалась Балаклава. А Куприн – как некое послевкусие после нее. Навсегда. Вернувшись в Саранск, я с удовольствием прочитал «Листригонов», и перечитал «Гранатовый браслет», а также некоторые его рассказы. «Листригоны» – стали моим самым любимым купринским произведением. Писатель, думаю, подружился с греками-рыбаками и полюбил их, потому что они были ему родственны по духу, хлеб им доставался трудно, но они умели жить красиво и радостно, проходя свой собственный поединок с судьбой весело и достойно.

Жаль, что сейчас в Балаклаве практически не осталось греков, ведь потомков героев рассказа выселили из Крыма при Сталине.

P.S. А Куприну в этом году исполнилось 150 лет со дня рождения.

Фотографии на вклейке
С. Горбачева