Зина-Капризуля всматривалась в лицо дочки.
Обычное лицо сытого младенца, готового улыбнуться на ласковость голоса, прикосновение.
Всматривайся – не всматривайся в глаза этой жизнерадостной матрешки в косынке, выкроенной из старой Натулькиной кофточки, определить, кто же отец, найти хоть отдаленное сходство невозможно: Капризуля, чтоб не видеть ненасытные глаза парней, глаза закрывала, выворачивала свое лицо в сторону от слюнявых поцелуев.
Мала Сашура, но чутким инстинктом младенца улавливает нюансы. Когда над нею склоняется Натуля, молотит руками и ногами от восторга так, что разлетаются пеленки-распашонки, тычется влажным ротиком в щеку, требуя молока.
Мамки-бутылочки с сосками – вот ее кормилицы, в Зине не было мощи вырабатывать молоко, грудь откликнулась болючими комочками, да так и застыла, перетягивать не пришлось, как делают женщины, отнимая младенцев от груди, насмотрелась, когда лежала с Сашурой в больнице.
Но она и не хотела быть дойной коровой, сцеживающей молоко, в вечно мокрых пятнах на рубашке с кислым запахом.
Несмышленна Сашура, а нелюбовь Зины чувствует, ножками не молотит, вся насторожится навстречу, замрет в ожидании: что несешь мне? Швыряла же ее иногда, срывая досаду, по дивану, зажимала рукой готовый завопить рот.
Любви к этой жизнерадостной кукляшке, навязанной ей, пробудить в себе не смогла, матерью для нее не стала и не станет.
А из Натули материнство просто фонтанирует. Если бы ее так же перемяли, принудили, любила бы она эту малявку с такой непонятной преданностью? Не раз думала: а если бы тогда Натуля вместо нее оказалась дома и вломились те двое, лоси, с которых все и началось?
Натуля сильная, в бабушку, может, и вытолкала бы непрошеных, не поддалась.
Она, Зина, тоже этого не ожидала, не хотела, но оказалась слабачкой, как овца на заклание, покорно пошла к постели, и поехало... Почему-то казалось: так надо, неизбежно для всех. Секс, секс – со всех сторон, новая эпоха, новые веяния, возня со стонами и страстными придыханиями даже с экранов телевизоров. И девчонки между собою в классе постоянно об этом говорили, будто уже опытные, попробовали. Такие же дурочки, как и она.
Это все щекочет воображение, в разговорах-шепотках, намеках и фильмах, скользящих оценивающе взглядах мужчин, а когда оказываешься один на один, распятой, да еще Сашура на всю жизнь гнущим к земле камнем на шее...
Школа – прощай! Раньше класснуха прибежала бы, директорша бучу подняла: кто смеет не учиться при обязательном среднем? А теперь – это твои проблемы, не хочешь – не учись.
Ну, если ее проблемы, то и решать она их будет сама.
Ее первая, можно даже сказать – главная помощница при Сашуре – сестра, Натулька, но что она может, школьница с портфелем? Пеленки выстирать, покормить Сашуру, погулять, давая Зине передышку?
Мама – как мама: вечно кислая, не зря от нее отец ушел, от его новой жены энергией так и пышет, любое дело с нею нипочем, – но и мама крутится. На работу, к бабушке в больницу, в магазин, дома к плите.
Капризуля бабушку не проведывала: как в глаза ей поглядеть, какие слова найти, да и видеть ее, командиршу, беспомощной, невозможно, ведь это она, любимая внучка, сотворила такое. Зарплаты бабушкиной, почти генеральской, они больше не получают, на инвалидские гроши посадили, в больнице держат из милости, из уважения к ее прежним заслугам. Похоже, и бабушка ее видеть не хотела, не звала к себе. Хорошо, хоть мама и сестра носом не тычут, но про себя наверняка проклинают, не только свою – и их жизнь перевернула, всю семью ввергла в беду. Но и научилась кое-чему, унижать себя больше никому не позволит.
Решение к крутому перелому в своей жизни выстрадала бессонными ночами, таская заболевшую Сашуру на онемевших руках. Все носили по очереди, но ей доставалось больше всех: мама на работе, Натуля в школе, она дома, сможет и прикорнуть.
Разгоряченные мысли все в одном направлении: как избавиться от этого кошмара, должен же быть выход! И Капризулей она больше не будет, бровки вздымать ни к чему, это – для детства, а она – женщина, беременность пошла на пользу: в теле прибавилось округлости, не кормившие груди не обвисли по-бабьи, девичьими рожками упираются в платье.
Теперь она хорошо знает, какого мужчину приманить к себе: надежного, чтоб защитил, не ломал, не унижал. Как тот дядечка, с которым она единственным поняла, то от мужчины к женщине не только насилие да унижение, но и нежность, и даже красота, как от тех цветов, которыми он устилал их ложе.
Любви-то между ними, такой, как в книжках да песнях, не было, а радость была.
А может, и полюбить она еще сподобится... Да ну ее, любовь! От нее лишь страдания, вот хоть бабушку взять: всю жизнь одна прожила, крепко любимый муж предал, от другой бабы дите заимел. Не простила его гордая бабушка, да и не жалела потом, в иное свои силы вложила, многого достигла. А вот дочери своей стойкости не передала, мама, когда у них с отцом поломалось, увяла не сопротивляясь. Так что невелико счастье от любви, в их женской семье никому не досталось.
Надежность, понимание, нежность – это в ней еще не убито, наскребет для хорошего человека, жизнь еще только горизонт перед нею разводит, а уже петля на шее – Сашура и вообще вся эта семейка несчастливая частокол поперек дороги. И все же есть надежда, забрезжила в ее думах-передумах, вырисовался ее шанс, может, последний, единственный.
Шанс – возненавидела это слово, им бабушка хотела намертво пришпилить ее судьбу к Сашуре, дескать, дочка поможет из грязи выбраться, омыться материнством. Но какой же шанс без любви? В тягость ей ребенок, ненавистным становится, как ни уговаривай себя, даже страшно!
Да, она переломила себя, засветилась надежда на другую, свободную от прежнего, гнусного, жизнь, но от навязанной ей девочки – избавиться, в «шанс» Зины она не вписывается. Пусть скажет спасибо Сашура, что выродила ее, не убила. Вот в местной газете: нашли на помойке новорожденную девочку в кровавом полотенце, застывшую уже. Ну, озверение, блин! Какая-то малявка скрывала беременность, родила и выбросила. А может, семейка такая, что и сообща это проделали.
Если вспомнить тот ужас, который называют нормальными родами, то и представить невозможно, какая это героическая девочка сама родила и все это обделала так, что никто не заметил.
Нет, на такое она, Капризуля, не способна. Сашура должна век благодарить и ее, и бабушку, и всю семью. Жива – значит, выцарапается, не на гибель же она дочку обрекает, не прихватив ее в свой шанс. А что любви материнской лишает, так и нет в ней этой любви, откуда ей взяться в той гнусности? Извини, матреха в пестрой косыночке! К любви насильно принудить невозможно.
Шанс – это чистенький паспорт, в нем Сашура не обозначена, это письмо от отца с адресом далекой Тюмени, где нефть добывают.
Тяжела там работа, но как-то и к ней приладились, и к природе непривычно суровой. Денег подкопят – дочкам пришлют, знают, что нелегко им в новом круговороте.
Унывать, раскисать нечего, пока живешь – нужно жить, а жить – это прежде всего преодолевать...
Да, отец, ты прав: жить и преодолевать, не думай, что я кисляй, я хваткая, как и ты, я же твоя дочь, слабина моя – от детства, от того, что все любили и поощряли во мне Капризулю.
Я уже не Капризуля, я просто Зина, обиженная и битая, но – готовая преодолевать. Работы не боюсь, самой тяжелой. Не доучилась – обойдусь пока, сейчас не образование главное, а сноровка и выносливость. Если подопрешь плечом – справлюсь!
Ты – отец, ты просто обязан, ты нас так же когда-то оставил, как я сейчас Сашуру, тебе ли меня осуждать? Наверстай, помоги, когда мне воспрянуть необходимо... А о Сашуре он не знает и не должен знать, никто не решился написать, тем более она.
Когда пришло письмо от отца, сестра была в школе, и лучше ей о нем не знать: вдруг разоткровенничается, напишет обо всем? Со своей двойной виной, перед семьей и Сашурой, не сунешься к нему.
Но куда же тебя девать, матреха-кроха? Тайком в дом малютки не сдашь, на крыльцо не подбросишь. Да и зачем подбрасывать? Пусть живет здесь, как жила, трех женщин для нее достаточно. Бабушка скоро вернется, в себя пришла, расхаживается, Натуля может академотпуск взять, пожертвовать школьным годом для столь любимой племянницы. Вот и проверится, истинная ли это любовь. Мама всегда на подхвате. Возможность сдать Сашуру в дом малютки при них всегда, хотя бы на то время, пока подрастет малявка. Пусть сами решают, она, Зина, будет далеко и долго.
Вырисовался шанс – не упустить, вцепиться понапористей, жизнь-то одна, другой не будет.
Никому ни звука. Когда все будет готово, записочку подбросит, чтоб не искали с милицией. Паспорт в зубы – и айда, это ее право, она уже совершеннолетняя, и с милицией не остановишь. В таких делах человек сам себе хозяин.
Дорога к отцу дальняя, по карте выверяла с сантиметром, деньги найдутся, кое-какие вещички можно в ломбард снести. Закладную квитанцию оставит, выкупят, если смогут. А не выкупят – не в золотых бренчалках счастье, ими в семье никто не увлекался, бабушке надарили на работе за усердие, а она внучкам приберегала, так что законная половина – ее, Зины. Натуле вернет ее часть, когда заработает, уверена в этом, за плечами несущие крылья взметнулись от решимости, от предчувствия свободы.
Адрес отца тоже оставит, не преступница же она, заметающая следы, когда уже билет в кармане до Тюмени будет. Одной нисколько не страшно, любого ханыгу отошьет, презрение к мужской швали в душе в тугую гирю слито на сжатой пружине, шваркнет всякого, кто снова ломать потянется.
Вещичек самую малость, теплое и ноское, модничать не придется, где холодина и вечная мерзлота. Уж какая-то телогрейка и сапоги у отцовой жены для нее найдутся, да и спецуху выдадут, чтоб в нефти не утонула. На чистенькую работу не приходится рассчитывать.
О своем приезде отцу сообщит из Тюмени, от нее еще на Север двигаться. Найдет работу, не глухая и не слепая, небось там управление по добыче нефти и газа заметные корпуса раскинуло, организация авторитетная, все время на слуху и на виду, по радио, по теле, пригреют ее, не дадут погибнуть, тем более зацепка у нее – отец.
Она даже расписку заготовила, что не возражает против помещения ее дочери в дом малютки или удочерения хорошими людьми, доверяет все оформить своей матери. Номер паспорта, серию для верности не забыла приписать. Под распиской – письмо отца, чтоб понятно было, куда она улетела. На отдельном клочке лишь несколько слов: «Мама, бабушка, Натуля! Простите меня и – прощайте! Ваша Зина (бывшая Капризуля».
Побег Капризули будто подхлестнул маму. В душе она оправдывала дочку: почему всю жизнь нужно из кожи лезть ради других, подставляя себя как ступеньку? А ты, твои желания, потребность хоть в маленьком личном женском счастье – не в счет?
Она тоже старалась, после ухода мужа, под натиском матери, от своей женской сути отказаться – ради дочерей. А результат? Несчастная семья, Капризуля изломана на всю жизнь. Наверное, тоже винит ее, как и она свою мать, которая не научила ее быть хорошей женой, потому что и сама не была ею, всю жизнь и за мать, и за отца в семье: ради того, чтоб не было отчима у дочери, не позволила себе второй раз выйти замуж. Ее счастье, что характер кремневый, невзгоды искрами отлетали, справилась. Считала, что и ее дочь справится, заглянула в любовь – хватит, живи для детей, женщина должна рассчитывать лишь на свои силы, время такое подоспело.
Почему не поговорила с девочками, не предостерегла?.. Считала недоросшими до взрослых разговоров, а об этом сейчас чуть не с пеленок говорить нужно, дети хапают утвердившееся понятие «секс» с экранов телевизора, из журналов, выставляющих напоказ все то, что прежде считалось интимной стороной жизни, личным делом каждого человека. И ночную сорочку сорвали, и под одеяло залезли, разверзли перед жаждущими познания очами, сравняли секс с любовью. А в проповедях всяких утверждается: главная сила человеческой души, очищающая, – любовь. Попробуй разберись, если жизненный опыт короче хвостика.
И опять на мать свою, всесильную бабушку, понадеялась, а та тоже сплоховала, не сориентировалась. Слишком стремительно хлынуло новое поколение в свою особую жизнь, не только бабушке, но и ей, еще не старой женщине, не угнаться, не понять...
Снова начинаешь винить свою мать: по-другому можно было решить, медицинским способом, тысячи освобождаются от ребенка, совесть не мучает. Пусть бы Капризуля еще побыла девочкой, школьницей. Но стала бы она счастливей? Может, и вовсе в ничто превратилась, переходя из рук в руки, забавляя компании?..
Но знала ли она свою дочку? Нашла же вот в себе силы на рывок. Отречение от себя прежней – на это тоже надо мужества наскрести. Если бы не Сашура, может, эта струя к самостоятельности никогда не пробилась с донышка души. Так бы и жила Капризулей с изломанными бровками и капризно выпяченными губами, не способной постоять за себя.
Рывок рывком, но что же теперь делать с ребенком, который подобно бомбе разворотил их тихую налаженную жизнь?
Болезнь бабушки пробила роковую брешь, она нуждается в уходе, Сашура всем поперек горла, не вовремя на свет выскочила. Скинули ее, по сути, на детские руки Натули, а ведь ей учиться надо, да и не обязана она искупать грехи сестры. Неизвестно, в каком состоянии бабушка вернется домой, а вдруг на всю оставшуюся жизнь – инвалидом.
Дом малютки, о котором так небрежно, будто не о ребенке, а о котенке речь, написала Капризуля, – неизбежность, вынудит жизнь к такому решению, хотя они с Натулей пока не касались этого, главное решение за бабушкой. Мать сильная, она уже включила свое самолечение: микромассаж, собирание воли, самовнушение. Вся медицина города всполошилась, вытащили ее, на реабилитацию в санаторий готовят. Как-то выкарабкается, пусть Капризуля строит свою жизнь по собственному разумению, обижаться ни на кого не будет. Иногда сильное действие рождает не менее сильное противодействие, может, и с Капризулей так случилось, гены сильные от отца да бабушки воспрянули? Отец обязан помочь, она с матерью растила дочек, теперь его очередь подсуетиться... Очевидно, Капризуля верно вычислила свой шанс.
Шанс – посланец судьбы...
Вот и ей наконец судьба шанс подбросила, навела на вымечтанного человека, к которому приклониться можно. Слабый всегда лепится к сильному, не ее вина, что слабой уродилась. А он воспринимает ее как сильную, в нужный момент рядом оказалась, протянула руку, помогла.
Сидела под дубом на скамейке в унынии, ждала, когда закончатся процедуры и она сможет покормить мать. Всегда садилась под деревом, даже рукой старалась коснуться коры, проникая пальцами к стволу сквозь заскорузлость. Касания эти успокаивали. Дерево качало корнями глубинную энергию земли, насыщая ею все вокруг, не зря же люди лепились к могучим стволам, окруженным скамейками.
Когда рядом, не замечая ничего вокруг, сел мужчина, было понятно: стряслась беда. Не в силах держать голову, спину, он весь изогнулся, головой ушел в колени, обхватил затылок руками, защищаясь от неминуемого осознания беды, от необходимости жить, что-то делать...
Подобное она пережила, когда то, страшное, случилось с матерью, поэтому сейчас проникла, поняла. Так же корчилась под этим дубом, не в силах оторваться от больничных окон, не в силах жить и что-то предпринимать.
Сестра в белом халате наконец махнула с балкона: «Можно!», – но она не смогла уйти от этого человека, оставить его в отчаянии и безысходности. Но идти – нужно, выполнять свое, предназначенное ей. Встала, а он вдруг уцепился за нее, и она, как слепого, повела его к крыльцу. Только что, во время операции, умерла его жена...
Ради него она готова была отречься от прежней жизни, собрать вещички и, подобно Капризуле, махнуть в новую жизнь без оглядки, целиком принадлежать ему, излить накопившуюся нежность и ласку, как положено жене. Это ее последний, вымечтанный шанс. Упустить? А жизнь-то одна, короткая, а женская – того короче.
А Натуля, мать, Сашура? Вправе ли она навязывать их этому человеку, испытывать судьбу снова: слишком тяжелы ее проблемы, не каждый выдержит. Его ведь тоже горе по своим горкам перекатало...
Зато она выдержит, она ведь тоже другой стала, надежда обновила душу, все можно начать сначала, но шанса своего не упускать. Иначе и жить не стоит!
Солнечный луч настойчиво прикрывал ее веки, и они сомкнулись, тело расслабилось в полудреме, но рука машинально покачивала коляску, в которой разнежилась Сашура, овеваемая солнечным ветерком.
Все мысли и заботы отлетели, давая передышку, все-таки она очень устает и даже себе не может сказать, как все сложится дальше, вытянет ли она этот воз.
– Не спи, мамаша, уведу малышку! – вторгся шутливый голос, мгновенно сметая расслабленность.
Натуля не страшилась гулять с девочкой в этом безалаберном парке под окнами дома, сидеть уединенно на скамеечке, где можно было торопливо прочитать урок в школьном учебнике, страшилась прервать привычный школьный процесс, хотя теперь больше находилась дома, чем в школе. И сейчас учебник по истории лежал рядом, пригретый осенним солнцем, но не раскрытый.
Парк этот весь просвечивался, да и не был парком, так и остался замыслом, но беспорядочно натыканные школьниками и жильцами окружающих домов деревья выросли, те, что повыносливей, парк вдруг оказался удобным и нужным людям именно таким, неофициальным, под названием «Посадка». Здесь свободно выгуливали собак, встречались парочки, дети затевали шумные игры, а в уединенных уголках дремали малявки в колясках под приглядом мам и бабушек. Ни о каких страшных случаях здесь и слыхом не слыхивали, впервые кто-то так бесцеремонно вторгся в уединение Натули.
Парень как парень, пачками такие шныряют, в куртке, джинсах, вязаной шапочке нашлепкой. И лицо как лицо, да и не разглядеть его против солнца.
Взял в руки учебник, сел рядом, перелистнул.
– Мама-школьница? – произнес без удивления, как факт, но что-то вдруг встрепенулось в Натуле, воспротивилось, и она категорически произнесла слова, которых в себе не предполагала:
– Это не мой ребенок. Племянница...
– А я думал – молодая мама. Я ведь тебя давно приметил, прохожу тут иногда. Воркуешь с ребенком, тетешкаешься, как мать.
Думала, что никому до них с Сашурой дела нет, у всех своих забот полно, а вот приметил чудак какой-то, высмотрел. Не смела повернуться, взглянуть ему в лицо, а голос приятный, не настырный, не стал выпытывать, в душу лезть.
Казалось, об их семье весь город трубил, каждый осведомлен, что Зина-Капризуля ребенка родила и бабушку чуть не угробила. Нашелся один неосведомленный. Правда, поутихли, отлюбопытничали, легче стало, много другого захватывающего любопытство людей нагромоздилось, жизнь сейчас вроде театра приключений.
– Извини, тороплюсь! Но мы еще увидимся, тетя-племянница!
Парень скрылся за деревьями, не оглянулся.
А душа вдруг встревожилась, заныла: почему вдруг так легко отреклась от Сашуры, которую с утра до вечера обкидывала утверждающим: «Моя! Моя!»? Ведь и парень-то ничего для нее не значил, отрицание будто внутри вызрело и вдруг выскочило – не моя!
Вправе ли она осуждать сестру, которая честно признавалась, что не может полюбить дочку? Постоянное «люблю» слетало лишь с ее, Натулиных, губ. Значит, что-то живет в человеке и ему не ведомое, не подвластное?
Не до истории, вновь выскочили, заскреблись старательно отодвигаемые мысли о побеге Капризули, о маме, признавшейся вдруг в чувствах к неведомому мужчине, которого она почему-то призвана поддержать. Безвольная мама – и вдруг «поддержать». Кто же их поддержит, Натулю, безвинную девочку? Твердят о шансе, каждая о своем.
Но ведь и у нее, Натули, может быть свой шанс, кто-то полюбит ее, и она полюбит, это тоже ее право. Как тогда быть с Сашурой, захочет ли, сможет ли Он принять, полюбить чужого ребенка? Свихнешься от таких мыслей! Первый попавшийся парень, обративший на нее внимание, вверг в такое сомнение, ну, ты даешь, Натуля! Гнать, гнать и парня, и мысли! Да и не явится он больше, случайный треп на перекрестке дорожек.
А он явился – не запылился. И лицо его разглядела: ничего выдающегося, только в глазах веселая приветливость и желание эту веселость в нее перелить. Может, заботы на носу у нее отпечатались, посочувствовал? Да зачем ему чужие проблемы? Поразвлечься захотелось. Не на ту напал!
Выбрала другое местечко, подальше, а он с протоптанной тропки свернул и ее отыскал.
– Убежала?
– Не привязана к одной скамейке, где захотела, там и села, – защитилась грубостью.
Сделал вид, что не заметил, все так же приветливо:
– Может, в кафешку сходим или в кино? Отцепись ты от своей племянницы, пусть о ней мамаша позаботится.
Промолчала, боялась голосом выдать, как ей вдруг захотелось в эту самую кафешку, где она сроду не бывала, в кино, просто беззаботно прошвырнуться по набережной, с парнем, тоже впервые, как полагается нормальной девчонке. Капризуля-то нагулялась досыта...
Нет, нет, они же договорились не упрекать, сестра дорогую цену заплатила.
– Ну, можно я тебя провожу, посмотрю, где ты живешь?
Испугалась: а вдруг он такой, как те, с Капризулей? Творят с девчонками, что хотят, а потом: твои проблемы! Не хватало, чтоб и она поддалась на эти обманчивые напевки. Ответила категорично:
– Это невозможно!
– Почему? Не понимаю.
– И не нужно тебе понимать. Твоя тропка мимо, вот и шагай, не сворачивай. Моя – в другую сторону...
Ушел молча. Обиделся.
Сердце заныло, подкатилось слезами к горлу. Опять она одна, по сути, и поговорить не с кем. Зина бессовестно смылась. Мама уговорила понять и простить сестру, дать ей возможность выпрямиться, обрести себя. Прозвучало впервые, а потом повторялось: «Если невмоготу нам будет, Сашуру определим в дом ребенка, хотя бы временно».
Тогда взвилась, прижала Сашуру к себе, защищая:
– Не отдам, теперь это моя дочка!
– Да ты сама еще дочка, глупая! Если бы бабушка была в норме, но за нею еще уход и уход.
– Не такая уж бабушка старая, выздоровеет. Скольким людям помогла, неужели себе не поможет?
Совсем стало трудно, когда мама вдруг за каким-то мужчиной потянулась, встрепенулась, стала обновленной и чужой. Она помогала: приносила продукты, ходила к бабушке с передачами, но отодвинулась за непробиваемую грань, где главным для нее стал неведомый человек со своим горем.
В неизбежно возникшем разговоре мать объяснила, что не может по-другому, наконец состоялась ее женская судьба, давая ей последний шанс. Без него лучше не жить, все мертво, бесцельно.
– А я? А Сашура? Бабушка?
– Это невозможно объяснить, поймешь, когда сама станешь женщиной, полюбишь...
Мама платила соседке, чтоб та присмотрела за ребенком, пока Натуля в школе, угрызений совести не испытывала, иногда не являлась и на ночь домой, была откровенно счастливой, веселой, устремленной в сторону из этого дома и его проблем.
Как разобраться во всем? Почему необходимо всех прощать, жалеть, понимать, терпеливо перенося все, что валится на нее одну, не ожидая ни от кого сочувствия, не обижаясь?
В голосе незнакомого парня, даже без имени, почудилось сочувствие, которого она от него не хотела, оно испугало, расслабило ее. Перешагнув порог квартиры, где ее никто не ждал, протащив коляску с дремлющей Сашурой на середину комнаты, Натуля, стоя, закрыв лицо руками, заплакала горько, неостановимо, жалея себя, только себя!
У Капризули – шанс, у мамы – шанс, а если этот парень – ее шанс? Она запросто может в него влюбиться, душа изнемогает от этого замкнутого пространства, изнуряющих обязанностей, ее юная сущность жаждет свободы, но в то же время не способна на подлянку, предательство тех, кто нуждается в ней, зависим – Сашуры, бабушки, она же их любит, и почему одна любовь должна принижать, изгонять другую?
Раздался звонок. Вздрогнув, завопила голодная Сашура, проспавшая свое кормление, требовательно заработала ногами, высвободила руки из одеяльца, беспорядочно замахала ими. Ее вопли, конечно, и за дверью слышно, звонок не умолкает.
Натуля вытерла слезы, хлюпнула на лицо холодной водой в ванной, глянула в дверной глазок: а вдруг тот, с веселыми глазами, выследил ее? Ни за что не откроет! Но узнала лицо учительницы, класснухи. Вот кого она меньше всего хотела впускать в свою жизнь. Стой по струнке, отчитывайся!
Учительница была не одна, с сынишкой лет пяти, сказала не требовательно по-учительски, а будто извиняясь:
– В детсаду карантин, приходится ребенка с собою таскать, не с кем оставить. Умучился за день.
Подтолкнула его к дивану:
– Сядь в уголок и замри, не мешай!
Деловито прошла в ванную, вымыла руки, сдернула с веревки пеленку, наклонилась над коляской, освободила девочку из мокроты, завернула в сухое ловко, сказала, теперь уже требовательно:
– Нечего нюнить! Ты же мужественный человек и вдруг раскисла. Тащи бутылочку, иначе эта крикуха не даст поговорить.
Сашура пригрелась на коленях, зачмокала, ей было все равно, кто ее коровка, лишь бы лилось теплое и сытное.
– Садись! – учительница показала на диван, где ее сынишка задремал, уткнувшись носом в подушку. Натуля прикрыла его пледом, уселась рядом, послушно сложила руки на коленях. Какое особое тепло исходит от маленьких детей, как от этого привалившегося к ее боку мальчика, от Сашуры, они кажутся беспомощными, их нужно оберегать, жалеть. И Натуле вдруг захотелось снова стать маленькой, чтоб ее тоже жалели и оберегали. Но учительница ждала от нее иного, разнежиться не позволила. Снова это требовательное, учительское:
– Выкладывай все!
Явилась впервые и считает, что у нее есть право на исповедь. Если бы у нее душа болела о своей ученице, она бы давно пожаловала, но учителя тогда лишь забеспокоятся, когда из двоек в журнале частокол вырастет и директор нагоняй даст: снижаются показатели школы. Почему нет такого выражения: показатели жизни?
Натуля неопределенно пожала плечами.
– С учебой у тебя просто катастрофа!.. – И вдруг мягкое, даже материнское: – Трудно?
Что спрашивать, разве не приметила слез, не слышала ора Сашуры?
– А где мать девочки, твоя сестра?
– Уехала к отцу, на работу устраиваться, нужно ведь на что-то жить. Устроится и заберет дочку. – Нет, она не станет обгаживать свою семью, не поддастся на теплые материнские нотки. – Мама на работе, бабушка в больнице, но скоро выпишется. Справимся...
– Судя по оценкам, не очень ты справляешься. Кто же с ребенком, когда ты в школе?
– Соседка.
– Да... А подруги у тебя есть?
– Раньше были. Теперь им не до меня, у всех свои проблемы.
– Не переношу это выражение, черствые люди его придумали, чтоб отгородиться. Но с учебой подтянуться необходимо, как ни трудно тебе. Подруг нет – а мы их позовем. Знаешь, что я решила: девочки из класса будут по очереди приходить, подтянут с учебой, помогут по дому, с ребенком погуляют. Согласна?
– А что их родители скажут? Может, и не позволят.
– Еще как позволят! Для девочек это вроде урока труда по уходу за младенцем. Договорились?
Дети мирно спали, а они чаевничали на кухне, класснуха печенье принесла, варенье нашлось дома. Оказывается, училка тоже растит ребенка одна, без мужа. Если бы почаще учителя интересовались жизнью своих учеников и были с ними пооткровеннее...
– Ничего, Наташа, у тебе голова на плечах, руки работящие и сердце золотое. Расти племянницу, хорошую закалку получаешь, пригодится. Женщина в наше время должна быть сильной. И счастливой, потому что способна сама вырастить своего ребенка. Как я! А мы постараемся помочь...
Помощницы, конечно, придут в основном из любопытства, языки почесать о Капризуле, были такие попытки, отшила, поэтому и в классе стала чужаком. Но от помощи как отказаться? Девятый класс закончить необходимо, а там видно будет.
Сашура, учеба – в трудности она уже втянулась, приспособилась, а вот что делать с собою, с тем, что заронил веселоглазый парень? Влюбилась, что ли? Вот как это бывает – в призрак, в мимолетное видение. Отсечь, отсечь, иначе все кувырком!
Не обязательно в парке сидеть, его дожидаться, гулять можно и по тихим зеленым улочкам, Сашуре спится лучше, когда коляска катится.
Коляска катится, а мысли ее там, у скамейки: приходил ли, искал ли? Не заметила, как забрела в конец улицы, где прежде не была. Что это за домина почти на краю города, в глухомани? За ним необозримые сады консервного комбината, огороды.
Ажурная решетка, в просторном дворе павильоны, изрисованные сказочными сюжетами. Неужели детский сад сюда загнали? Как же матерям добираться с детишками?
Вгляделась в вывеску. Золотые буквы отсвечивали, да и мелковаты. Оставила коляску у калитки, прошла по дорожке. «Дом малютки»! Даже отшатнулась. Почему забрела сюда, на какое испытание?
Откуда-то сбоку женщина в белом халате и тугой косынке до бровей тащит кастрюлю, выпятив живот. Недоброе лицо, от натуги или всегда такое? Приостановилась, произнесла, будто выплюнула слова:
– Уж не собираешься ли и своего сюда подбросить? Валяй, тут много таких, одним больше – меньше, никому они не нужны, ни мамашам, ни государству. Если бы не добрые люди, со всего свету помощь шлют, передохли бы давно. Хочешь избавиться – тащи в общую кучу, авось не подохнет! Наиграются соплячки вроде тебя в любовь, а дети пропадают!..
Чуть было во второй раз не отреклась от Сашуры, едва сдержала слова: «Не мой ребенок!..» Перед этой злой теткой с таким недобрым лицом, ее злые губы и ласкового словечка не произнесут, не улыбнутся. И такие возле детей? А может, простить не может матерям брошенных малышей? Угадала ведь она ее потаенные мысли, смятение, страх не устоять перед «своим шансом».
В себе одной всего этого не перемолоть, кто-то должен подбодрить, утешить, влить новые силы. И как озарение – бабушка! В самом деле, почему бы не съездить к бабушке, прихватив и Сашуру?
Санаторий совсем рядом, в лесу, у реки, мама восхищалась и природой, и условиями, в которых «восстанавливалась» бабушка.
– За мужеством к бабушке едем, за мужеством, – приговаривала, прилаживая ползунки на памперс (придумали же такую удобную для путешествий штуку, для дома – дорого, тут традиционные пеленки), натягивая вязаную шапочку и комбинезон. – Умница Сашура, не вопит, понимает, что бабушка радехонька будет. А твоя – прабабушка. Познакомишься, она тебе понравится. И бутылочки прихватим, не беспокойся...
Разговаривала с девочкой всегда, что бы ни делала, а та ловила ее слова, поворачивала голову вслед за голосом, смотрела, казалось, понимающими глазами.
– Ох, и тяжелая ты, Сашура, пузцо-то наела и напаковала я тебя!
Только за дом, к остановке – он, лицом к лицу.
– Думала – спряталась? А судьба снова свела, не отвертишься.
Закосила глазами: не приметили ли длинноязыкие бабули, семья их всегда на прицеле. И радость, не подвластная никаким премудрым рассуждениям, опалила: «Искал! Нашел!»
Уцепилась взглядом за Сашуру, как за спасение, ответила сдержанно: «Извини, я тороплюсь», – а тут и автобус вырулил из-за поворота.
Подхватил коляску, впихнул в заднюю дверь, махнул рукой, слова потерялись в рычании мотора, но все же догадалась:
– Мне на работу. Приходи завтра обязательно!
Всю дорогу пылала, и сердцем, и щеками, не в силах ничего ответить ни себе, ни ему, ни отказаться, ни навстречу ринуться.
Помотала головой, чтоб щеки охладить, успокоиться, руки-то Сашурой и пакетом с ее причиндалами заняты.
Допытываться, искать бабушку, объясняться с охранником у ворот не пришлось: бабушка, толкая впереди себя что-то похожее на стул с высокой спинкой, на колесиках, вышагивала неподалеку по аллее и внучку углядела сразу.
– Предполагала, что приедешь, во сне видела и вообще жутко соскучилась. – Бабушка старательно выговаривает слова, пауза после каждого слова, но – говорит! – Что это ты такая воспламененная?
– Душно в автобусе...
Доверчивые белочки, забегая наперед, выпрашивали орешки. Бабушка припасла, с ладошки цапает зверек, пушистый хвостик не дрожит от страха, привыкли здесь к людям. Скок в кусты с добычей, а через мгновенье снова на задние лапки вздымается.
– Хватит клянчить, – корит бабушка. – Ты тут не одна, и другим оставить надо. Припасливы, – объясняет Натуле. – Думаешь, так быстро съела? Зарыла в листья, а потому и забудет – где... Ну, рассказывай!
Много всего, а как начнешь? Выручила Сашура: заворочалась, просыпаясь, завертела головой в поисках бутылочки.
– Идем, идем! – бабушка заторопилась, навалилась грудью на свою опору. – Я ведь в отдельной комнате, там и поговорим. Балуют меня, говорят – заслужила. И жалеют...
Бабушка тщательно, несколько раз намыливая, вымыла руки и Натулю заставила, уселась возле Сашуры на кровати, стянула одежду, всю огладила, приговаривая ласковые слова. О каком доме малютки заикаться?
– В сиротский дом задумали сплавить сестра-то твоя да мать, а?
«Сиротский дом» своей точной суровой сутью перечеркнул благообразное «дом малютки».
– Надеюсь, ты не заодно с ними? Да нет, ты другая, жалостливая. Трудно небось?
Каких еще слов от нее бабушка ждет, все-то она понимает, все и без слов ясно.
– Справляюсь пока. Учительница приходила, обещала помочь, девочки из класса придут.
– От помощи не отказывайся, а скоро и я явлюсь, вместе подымем Сашуру. Мать твою надо отпустить в ее новую жизнь. Наверное, и я в ее несчастливой женской доле повинна. Пусть попытается, годы уже немалые, последний женский шанс.
Заладили: шанс, шанс! Вот и бабушка-разумница этим словом оправдывает. А о ней, Натуле, только одно понятие – должна, обязана!
– Ты не согласна?
– Зина тоже своим шансом от подлости перед дочкой прикрылась.
– Да, Капризуля Зиной утвердилась. Думали, слабая, подпорки ей со всех сторон городили, а она вот что учудила, смогла. Но свою силу она вывернула для себя, а мы с тобой, Натуля, будем сильными по-другому, для Сашуры, например. Разве ради этого не стоит жить? Не перевелись на свете ни благородство, ни порядочность, ни преданность. У меня тоже есть шанс – ты. Пойдешь моей дорогой, в медицину, а я подопру своим авторитетом, помогу, ты моя опора и продолжение в будущем.
Вот и ее жизнью бабушка распорядилась, начертала дальнейшее трезво и определенно. А если к ней любовь явится, может, уже явилась, как ее совместить с понятием «жить для других»? Или она обречена быть такой железобетонной и целеустремленной, какой всю жизнь была бабушка?
Впорхнула приветливая девушка в белом халате, принесла чай на подносе, бутерброды. Горячий, на травах, напиток осаживал подступившую к горлу волну, успокаивал.
– Что примолкла? Не все ты мне выложила, голубушка, может, до донышка выскребешь, а? – промолвила сочувственно бабушка. – Не таись, полегчает, кому же еще расскажешь, как не мне? Влюбилась, что ли? То-то пылала вся, да и сейчас еще не остыла.
– Разве мне нельзя влюбиться? – пробормотала в чашку Натуля.
– Сейчас нельзя. А когда придет настоящее, не станешь вопросы задавать. Выкладывай!
– Пустое это, – заключила бабушка ее лепетание, – детское. Щекочет сердечко, конечно, но – отгони. Это камень на твоем пути, испытание очередное, перемоги, перескочи – и дальше. Добивайся главного, учись, двойки исправь. Вернусь – к экзаменам в училище будешь готовиться, репетитора наймем, на этот случай у меня припасено. Да и работать смогу, не с прежней силой, конечно, а вот как раз в этот самый колледж пойду преподавателем, давно звали. Парню прямо скажи – нет, в таких делах вилять нечего...
Гукнула Сашура. Она таращилась в неведомый мир, который еще воспринимала только через прикосновения, бутылочки, обращенные к ней слова.
«Шанс Сашуры – это я и бабушка, – подумала Натуля. – Как беспомощны дети! Зависят от того, как решают взрослые свои проблемы и шансы в этом истонченном для любви мире...» Да, бабушка права, не зря она за мужеством к ней приехала. Парню с веселыми глазами скажет: извини, я тебя обманула. Это мой ребенок, не сворачивай к нашей скамейке, мимо, мимо! Но внутри само думалось: а вдруг чудо? И это – настоящее? Мой шанс? Не пройдет мимо – поможет...
И она заплакала, уткнувшись в бабушку, выплакивая свою слабость, усталость, сомнения, а бабушка поглаживала ее, приговаривая:
– Поплачь, поплачь, иногда это полезно, только не забудь вовремя вытереть слезы!..
