Юрий САМАРИН

Рассказ

Мне никогда не наскучивало любоваться родной планетой: белесые воронки облаков – пряжа жизни, ибо они несут дождь (хватало времени пофилософствовать), синие промоины океанов – в воде нечто материнское, зеленые с коричневым, серым, голубым – очертания материков. Только космонавты и я, со своим сверхсекретным самолетом, достигали таких высот. Умница-самолет, управляемый мощным компьютером, требовал минимум внимания: следи за экраном, нажимай нужные клавиши и совершай витки вокруг Земли или неподвижно виси на одном месте и пусть она сама делает оборот навстречу тебе. Здорово. Начиненный атомным и лазерным оружием, кучей технологий, на аэродроме мало чем отличающийся от своих боевых собратьев, в высоте, в околоземном пространстве, ты невидим ни одному радару, ни одному спутнику, ни одной системе обнаружения. Тебя нет и ты есть: недавно начавший брить усы лейтенант, чей мозг содержит тайну за семью печатями, а руки держат штурвал самого грозного оружия в мире. Невольно примеришь роль сверхчеловека. И только космос со своими неисчислимыми звездами, только планета, открывшаяся перед тобой во всей красе, стряхивают личину гордеца.

Пора снижаться. Рука побежала по клавишам. Показатели все в норме. Запрос базе (зашифрованный сигнал). В течение тридцати секунд экран высветит ответ. Жаль – самолет не оснащен как спутник-шпион – интересно узнать, что происходит на одной из улиц букета огней внизу. Звездные россыпи – миллионные города… Темные территории – горы, океаны… Интересно наблюдать, как полосой идет свет – поворот планеты – вытеснение тьмы, а на другой стороне ее наступление. Мне всегда казалось, что свет сопротивляется дольше: может быть, потому что взамен солнечным лучам зажигались электрические звезды.

Странно – база не отвечает. Зеленый пунктир не бежит по экрану. Выходить в открытый эфир по инструкции строго запрещено – самолет могут уничтожить. Повторный запрос. Я буквально впился взглядом в экран, теперь уже не до планетных красот. Ответа нет. Экстремальная ситуация. В случае опасности, непредвиденных обстоятельств мне было бы послано предупреждение. Молчание не предусмотрено. Новый запрос. Кровь застучала в висках. Так и есть – пусто. Экран светится неживым светом. Остается садиться на свой страх и риск, и будь что будет.

Самолет вертикально пошел вниз. Зависнув над бетонной площадкой, я увидел сигнальный огонек над ангаром – свободен. По инструкции – самолет следует парковать внутри. Все вроде бы в порядке. Неужели компьютер подвел? Не может быть такого. Получается – сигналы от меня доходили, а ответные нет. Немыслимо, но факт. Дверь за спиной автоматически открылась, несколько шагов, палец нашел серую кнопку – под брюхо самолета опустилась лесенка. Я спустился. Никто не спешил навстречу, не приветствовал, не хлопал, как обычно, по плечу: «Молодец, старик». У разъехавшихся ворот отсек-рубка из непрозрачного стекла с металлическими вкраплениями. Дверь приоткрыта. Я заглянул. Нет, это уже слишком – там пусто, горят несколько огоньков пульта, из раскрытого шкафчика сиротливо выглядывает рукав комбинезона. Какой-то глупый розыгрыш. Можно было бы пошутить, если бы компьютер дал добро на посадку. Так не шутят! Какой-то новый эксперимент с моим участием? Даже не предупредили. От них всего можно ожидать.

Над бетонным пятачком аэродрома светлело небо. Серые льды ночи сменяла голубая вода утра. Силуэты соседних ангаров напоминали слонов, упавших на колени. Чуть в стороне из земли торчала неправильной формы башня, с одной стороны похожая на ферзя с зубчатой короной, тем более что макушку увенчивал шар. Окна непроницаемые, зеркальные – подходи, смотрись. Там внутри затаились люди, горит свет, работают компьютеры, пахнет кофе… Ну что же – проверим.

Дверь подчинилась пластиковому ключу с шифром, и когда я прошел по коридорам, мне показалось, что я сошел с ума – ни одной живой души. Компьютеры не работали, радиосвязи не было. Остальной мир отрезали наглухо. Что бы это могло значить? Ради чего? Или наступило безумие, или мне ввели неизвестный наркотик – проверяют мою реакцию в незнакомых условиях. Ну, ничего. Посмотрим, чья возьмет. У башни стоят машины – через полтора часа буду в Москве, а через тридцать минут по шоссе первый жилой поселок. Как же вы меня выпустите отсюда, не проверив, не обследовав, не переодев, наконец?

На КПП охраны не было, ворота пришлось открывать самому. Замелькали столбы, придорожные кусты. Мне показалось, что я все еще нахожусь в космосе, в своем самолете, а происходящее – игра, к мозгу подключили компьютерный тренажер, и потому жизненное пространство восстановлено с точностью до мельчайших деталей. Почему же, в таком случае, не возникает никаких препятствий? Хотя бы одна встречная машина… Наконец я въехал в жилой поселок. Вышел из машины, разбил камнем витрину первого попавшегося магазина – на вой охранного устройства никто не прибыл. Если раньше было не по себе, теперь стало страшно: настоящая психическая атака. Я напряженно ожидал какого-либо подвоха, но ничего особенного не происходило. Разве что утро все больше заполоняло мир и солнечные лучи вырвались из-за горизонта, пронзая остатки тьмы, в смятении прячущиеся за дома и деревья. Машина послушно двинулась к Москве.

Знакомые кварталы: реклама вдоль дороги и на домах, шикарные офисы, разноцветные коммерческие ларьки, мосты, тоннели, у обочин стоят машины, некоторые замерли посреди улицы… Нет, это не сумасшествие. Похоже, применено какое-то новое оружие, уничтожившее все живое, раскатавшее людей и животных на атомы, а меня спасло только то, что я находился в неизвестном секретном объекте на неимоверной высоте. Во рту пересохло. Захотелось сразу повернуть обратно на базу, вернуться в самолет и. пока не поздно, всей ядерной мощью нанести ответный удар. Ясно, что наших захватили врасплох, мне даже не успели послать сигнал. Кто же противник? Эта неизвестность и поколебала решение развернуть машину. В Москве легче выяснить, кто же враг, в одночасье оставивший целые и невредимые города без их жителей. Раз есть электроэнергия, работает техника, значит, должна работать и связь. Пусть компьютеры блокированы, телевидение отключено, но радиоволны откуда-то долетают: на каком языке сейчас ликует победитель? Кто враг? Следует спешить, потому что в любую минуту противник может появиться здесь. Наверняка есть карантинный период, чтобы не причинить вреда себе. Но сколько он длится? Час? Сутки?

Машину чуть не бросило на милицейскую будку, столь резко я затормозил. Мгновенно сориентировавшись, вбежал в подъезд обычного жилого дома,– выбить, высадить самую хлипкую дверь,– в квартире несомненно есть радиоприемник, а если не радиоприемник, то инструмент для вскрытия еще одной двери. Я бился в дверь как безумный. Казалось, прошло полчаса, прежде чем она поддалась. Приемник был, но он молчал. Вернее, лампочка светилась – работает, но ни одна станция не шевельнулась в его электронном чреве. Телевизор расплывался серыми полосами. В следующей квартире меня ожидало то же самое.

Когда же кончится этот безумный сон? Этот дикий эксперимент – жарка спятившего летчика на сковородке одиночества? Сейчас у меня остался только один друг – самолет, и следует к нему вернуться.

Я побывал в городах и поселках – бесполезно, людей нет. Я заглядывал во все щели, залезал в подвалы и на чердаки, до хрипа сорвал голос. Никого. И никакого противника, затаившегося и выжидающего своего часа. Значит, не оружие. Но что происходит? Так же встает и садится солнце. Глядя на закат, в какое-то мгновение я ощутил  и с т е к а н и е  времени. Словно не светило уходило за горизонт, а история человечества закатывалась огненным, страстным, раскаленным шаром. Тоска сжала сердце, ведь я-то оставался по эту сторону и лишь лихорадочно размышлял, пытаясь логически выяснить причину. Может быть, биологическая инфекция, случайно вырвавшаяся из-под лабораторного колпака и уничтожившая живой мир? Мне хотелось поверить, что это так и есть, и я смирился бы с реально существующим положением. Стал бы как-то устраиваться, развел бы огород, вроде Робинзона, и коротал бы свои одинокие дни, ничего не ожидая. По крайней мере, это был бы здравый подход и психика моя не пострадала бы. Но это стереотипное русло (оружие, инфекция) пролегало на поверхности, а я предчувствовал двойное дно, еще шаг и оступлюсь в бездну. Кто-то сыграл со мной дурную шутку, и шутник этот обладал, похоже, недюжинным умом и оригинальным мышлением.

Подступала ночь. Я раскинул руки, прижался лицом, грудью к моему брату-самолету. Его бок, нагретый солнышком, казался живым. Вот единственный, кто вместе со мной перешел рубеж из прошлой жизни в новую. Начиненный военной техникой, он тоже стал никому не нужен, не интересен. Исчезли люди, прекратилась игра, и великолепная стальная капсула стоила не больше, чем рухлядь в придорожной канаве. Я успокаивающе похлопал по металлу и забрался в кабину – спать, словно еще опасался нападения каких-то неизвестных врагов и готовился обороняться. Я ворочался на кожаном сиденье, но уснуть не мог. И вдруг нахлынуло волной, будто включили приемник и он заработал сразу во всех диапазонах. Перебивая друг друга, голоса говорили о конце мира – экстрасенсы, пророки, колдуны. Вспомнилось то, что я прежде пропускал мимо сознания. Забрезжило еще что-то об Апокалипсисе. Но  ч т о  и м е н н о – я не мог вспомнить. А вот зато о Космосе – сразу много: о вибрациях, о космической связи, о том, что Земля принимает из небесных глубин сигналы и передает сама, а передатчики – древние пирамиды.

Я чуть не подскочил. А может, вот оно и есть – оригинальное решение задачи? Все человечество ушло в Космос, про меня забыли. Я попытаюсь подключиться к системе связи. Я не буду больше одинок… Но как странно, впервые я узнал, насколько нуждаюсь в других людях – в детях, играющих у дома, в бабусях у подъезда, во всей этой бестолковой толчее и суматохе человеческой жизни. оказывается, я любил их. Сидя за штурвалом военного самолета, почти сверхчеловек, слившийся с огневой мощью и стальными крыльями, один, свободный, над облаками, я был слаб и никчемен без людей внизу, на Земле.

Самолет опустился на площадку, обнесенную отшлифованными валунами. Солнце палило так, что вот-вот задымится металл. И как только туристы выносили развлекательные поездки? Совсем недавно здесь царила бурная жизнь: сменяли друг друга цветные толпы, жаждавшие взглянуть на творения предков, не целиком раскраденные драгоценности и мумию фараона. Что планировал делать я, прилетев в Египет, я и сам не знал. Как войти в контакт с человечеством? Я надеялся, что на месте все разъяснится, но сфинксы, стерегущие вход в пустыню, молчали. Я стоял и смотрел: глаза, прикрытые веками, мощная грудь, вытянутые вперед лапы – все обожжено солнцем, обветрено, обсмотрено тысячами праздных глаз. Каменные идолы. Мне, крошечному человеку, стало страшно – вдруг оживут, повидавшие на своем веку миллионы ничтожных двуногих существ вроде меня. Я собрал мужество в кулак и крикнул: «Тебя создал человек». Тонко, визгливо прозвучал мой голос, и мне почудилось: усмешка тронула сомкнутые каменные губы.

Я повернулся к сфинксам спиной и двинулся туда, где три огромных строения уходили в небо. Чем ближе я подходил, тем громадней они мне казались. Обойдя их со всех сторон, я увидел еще с десяток маленьких, наверное, предназначенных для верных слуг или родственников. Пирамиды окольцовывала каменная дорожка. Я стоял перед одним из чудес света, но ни удивления, ни восхищения не вызывало оно во мне. Должно быть, отсутствие людей поразило меня, и ничто другое уже не могло поколебать мое сознание. Да еще вот это самое чувство: конец времен,– гвоздем сидевшее в сердце. Все завершилось и все потеряло смысл. А иной, запредельный смысл – сокрыт.

Дорожка вывела меня прямо ко входу в одну из пирамид. Я отворил низкую тяжелую дверь из темного отполированного дерева, и в полном мраке – ослеп. Постоял-погодил, вдыхая погребальные запахи, застоявшийся воздух, отдаленные ароматы. Наконец глаза привыкли. Слабый свет лился из узких щелей между камнями. Я двинулся к следующей двери, по пути разглядывая роскошное убранство. Едва войдя в новое помещение, я вскрикнул: в углу притаился человек, его глаза по-кошачьи хищно блеснули в мою сторону, и смертельную угрозу ощутил я своим существом. Но опасения мои (или радость?) развеялась как дым – коленопреклоненное изваяние держало в руках папирус. Я ощупал плечи, голову – гладкая, глазурованная глина, в глазницах – холодные камешки, вот откуда этот вспыхнувший блеск. И все же я был готов поклясться, что в бледных сумерках писец подозрительно косился на меня. И почему-то мне казалось, что он скорее жив, чем мертв, и уж во всяком случае осведомлен больше, чем я.

Я рассматривал стены, сплошь покрытые рядами орнамента: весело двигались в загробный мир следом за почившим фараоном слуги, пастухи, волы, гуси,– сплетенные воедино. И люди, и вся живность окружены были рядами значков-иероглифов. Писец позади молчал, как разведчик в застенках, зато рисунки и надписи – так чудилось мне – говорили… Я стоял, вслушиваясь. Словно в пеленах, я трепетал, весь во власти неведомых энергий. Простое ухо готово было уловить радиосигналы. Точно – вибрации шли отсюда. Я дрожал, как антенна, и тут от волос до пяток молниеносно вспыхнул подсознательный ужас: меня, единственного живого, сейчас заключат в магический кристалл, окружат кабалистическими знаками, и я уже не вырвусь, обратясь в подобие мумии. Вся эта магия направлена на меня одного, я попался в ловушку. Шутка и впрямь выходила оригинальной, хотя и здорово отдавала мертвечиной: мое нетленное тело в каменном саркофаге, последний человек на опустевшей земле, муха в янтаре – памятник погибшей цивилизации. Впервые внутри все поплыло (до сих пор я не знал головокружений, и ежемесячная врачебная комиссия неизменно отмечала мое богатырское здоровье). В этот ужасный, но – пронзительный, памятный миг я ощутил в себе присутствие других людей, всего человечества сразу, словно открылось множество окошек: я стоял как турист, глядя на гробницу, я же – художник, выбивающей узор (каменная пыль запорошила глаза), плакальщица у гроба, экскурсовод (жмут сандалии и хочется пить). В отчаяния обхватил руками голову, выбежал наружу.

Здесь властвовало солнце, безудержным жаром расплавляя несчастные мозги. Деревянная дверь мягко закрылась за мной. Интуиция была моим единственным советчиком, и я вынужден был ей доверяться. Я провел рукой по глазам, недоумевая – избежал я ловушки или все-таки попался? Люди были во мне, только до времени они затихли. Светило катилось к горизонту, день стремительно таял, будто крича прямо в уши: не успеешь разгадать загадку – погибнешь. Душа моя как парус наполнялась метафизическим ветром, а меня терзал страх.

Вторые сутки с тяжелым рюкзаком за плечами я двигался в направлении монастыря. По моим расчетам, он должен был быть ближе. Машину пришлось оставить у бурной речушки, через которую был перекинут навесной мостик – для человека, осла или лошади. Самолет притулился в ряду гражданских лайнеров (сердце дрогнуло – вдруг похитят, и я чуть не рассмеялся – кто?) на аэродроме неподалеку от экзотического восточного города. Месяц назад вам тут предложили бы прокатиться на рикше. Но теперь, если кто и остался жив, то, вероятно, высоко в горах – неведомый отшельник, отрешенный от мира. Меня же спасла высота! Найти хотя бы одну живую душу. Собеседника. Поделиться своими мыслями о странной катастрофе без следов разрушения. Убедиться через его реакцию, что ты тоже жив, р е а л е н, существуешь. Разделить ответственность. Понять – почему время стало таким значимым.

В городе я нашел колледж с вывеской на английском, в библиотеке раскопал карту, крупномасштабную, с обозначенными монастырями и дорогами к ним. Выбрал один из самых высокогорных и, захватив в том же вузе снаряжение, на подходящей машине отправился в Гималаи. Последняя надежда, – может быть, таинственный Тибет, как некогда Ноев Ковчег, сохранил жизнь для человечества. И вот уже горы обступали со всех сторон: величественные, красивые, с приблизившимися снежными пиками, выделяющимися холодной белизной рядом с облаками, меняющие свои краски в зависимости от движения светила. Вначале горная страна мне, человеку сугубо городскому, показалась скучной, но чем дальше я проникал в ее глубь, чем аскетичнее становился пейзаж, тем больше в этой суровой простоте открывалось что-то космическое, сродни тому, что я уже ощущал в самолете, глядя на все это с высоты. И все же там, в самолете, за штурвалом, я чувствовал себя на своем месте, а здесь – чем-то чужеродным. Хотелось бы понять причину.

Монастырь расположился на почти ровной вершине высокой горы. Впереди почти все соседние вершины покрывал снег. С одной стороны простиралась долина и часть ее заполняло прекрасное лазурное озеро. Кое-где на склонах виднелись рощицы и отдельные деревья. Я не ожидал такой идиллии. Другой же бок монастырской горы был почти отвесным – каменные уступы с несколькими, похожими на клыки выступами и точно такие же соседи: мрачные, недоступные. Словно природа специально совместила два пейзажа – добро и зло – и монастырь разделяет их. Я невольно задумался: может быть, не разделяет, а соединяет. Когда-то мне довелось прочитать, что по понятиям тибетских гуру, не ветер колышет флаг, а наше сознание. То есть – поменяй местами картину справа и картину слева – и ничего не изменится. Действительно, в горах хорошо думается. Но я не за этим пришел… Каменная стена окружала монастырь – вход с одной стороны, темные домики из камней с плоскими крышами, покрытыми чем-то похожим на черепицу. Во дворе – каменные жернова, медные котлы, глиняные горшки разных размеров, похожая на ухват рогатина. У одного из строений нет внешней стены: черный очаг с уходящей в потолок трубой, внутри – остывшие угли. Кожаные меха, наковальни, разные инструменты и изделия. Почти средневековая кузница. Да и весь монастырь больше похож на музей, чем на монашескую обитель. Наверное, потому что нет людей. Очевидно одно – очаг остыл и дым развеялся.

Мне захотелось разжечь его, я сунул несколько поленьев и сухие сучья (дров оказалось в избытке). Пламя, разгораясь, голубыми язычками начало выглядывать из ожившего зева. Стало заметно, что уже вечереет, а я-то рассчитывал, что дым привлечет кого-нибудь из обитателей окрестностей (у озера виднелся крошечный домик). А почему бы не залезть на крышу и не крикнуть погромче? Я так и сделал, взобрался на кузницу, сложил ладони рупором и закричал: «Эге-гей!..» Многократное эхо ответило мне, вдалеке одна из снежных шапок – показалось – дрогнула. Если кто-то жив – придет. Я спустился и начал обследовать, пока окончательно не стемнело, дома. Нашел удобное кресло, напоминающее шезлонг, и отнес его в кузницу, нашел несколько ламп не то с топленым салом, не то с каким-то маслом. Одеяла и циновки взять побрезговал, решил ограничиться спальным мешком. Впрочем, монастырь не был таким уж бедным – на стенах висели ковры, на столиках стояла красивая посуда, почти во всех жилищах были сундуки и в некоторых шкафы и другая мебель. Встречались статуэтки и изображения Будды и других божеств. Я боялся, помня египетский опыт, обратиться к этим богам: вдруг проснутся неведомые силы – не человеческие, а магические. Тогда мне не показалось, что эти силы добрые и они ответят на мои вопросы. Здесь чувствовалось нечто другое. Даже на миг почудилось, что я могу получить ответы на мои вопросы, но чего-то для этого не хватает. Может быть, времени? Я стоял перед Буддой и смотрел в бесстрастное лицо созерцателя. Нет, он не заговорил со мной…

У очага я согрелся. Спать не хотелось. Думал о нескольких странных комнатах без окон – двери запечатаны. Одну из них я открыл случайно, но ничего, кроме нескольких предметов (чашки, ложки, кружки, циновки), там не нашел. В следующих то же самое. В комнатах, если бы не лампа в моих руках, царила кромешная тьма. Камера хранения? Тюрьма? Неясно. Огромные южные звезды мириадами светлячков висели в вышине. Среди них красноватый жук – Венера. Космос мне был понятен. По крайней мере так раньше казалось… Сейчас же мне чудилось, что он живой и смотрит выжидательно на меня. Во всей своей поразительной красоте, во всем своем первозданном великолепии, он не был ласков ко мне, он ждал… чего-то ждал от меня… Чего? В памяти всплыло одно из изображений Будды – многорукая статуэтка. Лица не видно. Но именно эта статуэтка показалась мне олицетворением Космоса. Да, теперь я вижу лицо: Будда перед тобой, но не с тобой. Он открывает путь… млечный путь, и ты – энергетическая субстанция, входящая в лоно общего растекающегося, живого, разумного поля… монада… частица… точка… ничто. Покровы сорваны – там слюдяная капля грандиозной мозаики, великой мистерии, несущей непонятный высший смысл.

Сердце кольнул страх. Или холод? Угли дотлевали в очаге. Пора забираться в спальный мешок. В голове творилось что-то непонятное, я вдруг совершенно ясно осознал: у меня нет выбора (и мне нечего бояться разгоревшихся звезд), – я не могу войти в этот небесный пантеон, в эту систему – космический водоворот с неподдающимся моему разумению смыслом. Даже если я захочу пройти этот путь – не успею. И еще я понял, что ни сегодня, ни завтра сюда никто не придет.

Погасли кнопки на табло. Раньше география не была моей любимой наукой, жизнь свою я проводил за облаками, не видя земли, и то, что внизу, заключалось в позывных с базы. Меня вели «в небесах». Теперь я шел один. Я вздрогнул, поежился – всякий раз, когда вспоминал об этом. Пот выступил на лбу. «Спокойно,– я сжал побелевшими пальцами штурвал,– и спасибо тебе, мой верный друг – самолет».

Огромный город окружал меня: шпили и высотки, грандиозные мосты над широкой рекой в гранитных берегах, стены, окна, улицы, разливы площадей, причудливые скверы, бетон, стекло, зеркала. Вдруг мне показалось, что я  у з н а ю  это место. Сердце забилось радостно, будто в пустом мире я отыскал человека. Так и есть, Эйфелева башня. Это Париж. Из-за тучи выкатилось солнце, и отблески побежали по воде, по зеркальным витринам, начищенным до блеска ручкам.

Я вошел в крошечное кафе, уселся на высокую табуретку перед стойкой. Приторный алкогольный дух все еще витал в помещении. Обслуживать меня никто не собирался. Я нырнул за стойку, извлек из стойбища бутылок одну, самую красивую, налил себе в высокий фужер. Питье оказалось неожиданно крепким. Внутренности обожгло, легкий туман окутал голову, и после второй дозы приятно расслабились ноги. Мне почудился говор за спиной, взгляды, шушуканье. Все как будто ожило, но я не обернулся, боясь обнаружить свое опостылевшее одиночество. Торопясь, я проглотил еще рюмку и захихикал: вот сидит шпион, из другого государства, а его сверхсекретный агрегат торчит на площади. И никто, никто из дураков-французов ничего не подозревает об этом.

Наверное, я провел в баре весь день, сменяя бутылки. Наконец я пожелал выйти на свежий воздух, споткнулся о табуретку, она грохнулась со звоном, насмешив меня. «Простите, мадам!» – я подхватил ее за единственную, но стройную ножку, кое-как прошел между двух половинок стеклянной двери. Спускался вечер, тянуло речной сыростью, прохладой. Я поставил одноногую подругу на тротуар и, не давая себе протрезветь, приложился к бутылке, затем двинулся вдоль набережной, проникая в каждую дверь. «Черта с два,– шептал я надвигавшейся тьме,– черта с два!» Отыскать выключатели было не простым делом. Я шарил по стенам, едва не разбил себе нос, цепляясь непослушными ногами за углы и мебелью но усилия мои почти всегда оканчивались успехом, радостно вспыхивал свет, и вот уже из десятка окон лился желтый поток на мостовую. Я вернулся к своей верной табуреточке. Она ждала меня. Напевая картаво и хрипло ретро-мотив: «тарамта-рам, тарам, тарам, тарам…», я обнял ее кожаный зад и мы понеслись в танце. Сколько это длилось – не знаю. Наконец я упал, подруга, звеня, укатилась. Внезапно я стал совершенно трезв: ничтожная букашка в предсмертной агонии на острие взгляда. Всеми фибрами я ощутил этот взгляд: то ли из сине-черной бездны над головой скорбно глядели на меня, то ли нагло таращились окна, зажженные мной.

Я побывал в Канаде, в Америке. Ч т о я пытался осознать, бродя по стране небоскребов? Вавилонские башни уходили в небо, но толпы и толпы, строившие их, рассеялись. Каким ветром сдуло их? Я поднимался на ступени особняков, все чинно, зелень гармонирует с фасадом. Так тщательно обставленный уют: шторы, обивка, цветники и фонтаны, картины и куклы – не мог быть покинут добровольно. Постепенно я убеждался – то, что совершилось здесь, произошло не по человеческой воле. Зачем-то в холле одного из небоскребов я нажал «вызов лифта». Пластиковые двери разъехались передо мной. На панели аккуратными рядами сияли кнопки. Я нажал наобум – сорок пятый этаж. Кабина устремилась вверх, и, может быть, оттого, что чувства мои обострились, я пережил мгновенную невесомость, пустоту под ногами, и призыв, притяжение земли. Пройдя по длинному коридору, шагнул в один из кабинетов: окно от потолка до пола в белесых разводах облаков. Я сел за рабочий стол. Тут мне было спокойнее, словно я все еще летел на своем самолете. Машинально я попробовал включить компьютер, я уже делал это в других местах, и не удивился результату…

Экран остался темным, информационная сеть больше не функционировала. Линии связи, прежде делавшие досягаемым любой уголок, прервались, и каждый кусочек пространства стал сам за себя. Странным было то, что я ничему не удивлялся. Я как будто знал и Европу, и Америку. Никакие бытовые особенности или красоты городов и селений, по сути, не задевали и не могли задеть меня. Причину я угадал. Я жил здесь, везде, во всем мире. Прежде и сейчас. Впервые в Египте, услышав внутри себя множество жизней, – я испугался. С тех пор я помнил – они во мне. Все люди, бывшие в мире, как-то умещались в моей бедной сущности, и, глядя в окно, я смотрел тысячью глаз: на город сверху и снизу – на окна дома, и растекаясь по улицам, и сидя на берегу океана, занимаясь любовью, убивая, хохоча, скорбя над покойником, гладя по голове ребенка и одновременно приникая к теплому животу матери. В какой-то момент все окончательно прояснилось: я – последний, последний человек, и по высшему соизволению (произволу) – виноват за всех и отвечать буду тоже за всех. Путь завершился. Водка и наркотики, затуманивая мозги, только уменьшают мои шансы на спасение, ибо от того, что я предприму и какой отыщу путь, будет зависеть спасение всех. Как праотец Авраам, я знал в себе народы, словно песок морской, укрывшие землю. Только он – точка в начале, а я – в конце. Почему и зачем я – мне не суждено узнать. За что? Но от того, как я распоряжусь собой, зависим мы все. «Страшная ответственность»,– подумал я, и где-то в вышине гордо-гордо ударили колокола во славу моей судьбы. Я смутился. И, словно торопясь разделить горе или радость (?), спустился на лифте и побежал к единственному другу – самолету. Он был со мной. Скоро я успокоился. Я почти не спал в это время и теперь дремал, а мысли (бред, грезы) текли сами собой, неостановимо. Мой друг, дружок – военная машина уничтожения с ядерной начинкой, несущая потенциальную смерть. Кого можно убить в этом мире? Подскажи, мой дружок-смерть. В восторге я открыл глаза – выход найден. Но тут же застонал от резкой, почти физической муки – прекратить, прервать, обрести смерть невозможно. Самоубийство открылось мне в видении: отец, в безумии, занес руку над собственным сыном, и смертный ужас ребенка ожог мой мозг. На секунду я потерял сознание. Я был слишком слаб, чтобы обладать смертью, и. призвав все свое мужество на помощь, я решил жить.

Постепенно я утратил смысл путешествий, перестал искать людей. Больше я не верил, что произошедшее можно объяснить какой-нибудь логической причиной вроде биологического оружия или эксперимента над моей психикой. Причина представлялась мне непостижимой, запредельной. Итак, я больше не ищу людей (внешний мир – пуст), не пытаюсь разгадать причину. Бедный мозг мой едва не задымился в попытке объять необъятное. Теперь я искал путь. Путь спасения. В моих хаотичных метаниях по странам и континентам я нащупывал в своем воспаленном сознании нить, ниточку. Словно огненные точки на карте, зарождая надежду, загорелись Египет и Тибет. Да, именно там, внутри пирамиды, я ощутил ее как магический кристалл, заговоренный сейф с трупом фараона. И воздействие на меня, вступившего, прорвалось множеством голосов. Магия: тайна, трясина – нельзя туда. Тогда мне показалось, что голова моя треснет как орех, я выскочил наружу, но страх шлейфом тянулся вслед. Стоило расслабиться, забыться, он подступал, засасывал, кружа голову, рассеивая мысли, отвлекая (я знал теперь, что это так!) от главного. В какой-то миг в Тибете страх стал тотальным. Я ощутил невозможность войти и раствориться в глобальном ничто. Ужасный сон стал мучить меня с тех пор, едва я смыкал глаза в короткой тревожной дреме: будто передо мной – дерево, в шумящей, живой листве, и одно-единственное яблоко манит румяным боком, призывно горит фонариком так, что не отвести взгляд, рука сама собой тянется сорвать чудесный плод. Я держу его на ладони, любуясь. И вдруг яблоко превращается в земной шар, явственно видны знакомые очертания берегов и суши. Неимоверная тяжесть оттягивает руки, но уронить нельзя – погибнешь. В самый момент гибели, когда, кажется,– выпущу и умирать буду, я просыпался. И из одного кошмара вступал в другой, выпутаться, вырваться, проснуться куда-то в иную жизнь можно было только через смерть. Но смерти не будет. Она неподвластна мне – это я уже знал.

И все же я должен побывать еще кое-где. В городе-государстве, вокруг которого столько веков спиралью закручивалась европейская история, в Риме, в Ватикане, в сердце католицизма я надеялся постигнуть ускользавшую суть. Новизна ощущений не могла отвлечь меня, ибо и тут я как будто жил прежде. Знакомой казалась мне площадь Святого Петра. Я – русский военный летчик, с едва пробившимися усами, служил в армии и исполнял приказы, огромное воинство тут служило богу. Я испытал жажду – присоединиться, встать в общий строй, в крепкое, суровое, мужское братство. Посреди мозаики и камня у подножия собора я вдруг расправил плечи и поднял голову: во мне, сквозь меня шелестели черные и красные сутаны, я видел множество проповедников, влекущихся во все концы света. Чувство гордого величия закипало во мне, и тут я сморщился, сжался, сгорая на костре инквизиции (кожа лопалась от жара), в предсмертной агонии прямо по глазам скакали конники в доспехах с белыми крестами на спинах, брели, необремененные земной тягостью, в серых хламидах монахи-францисканцы. Чье-то лицо выплыло глаза в глаза: рыжий Барбадосса – извлекла память (неужели моя?). Солдаты за веру, армия армий, но здесь, в главной цитадели, я стоял, не в силах присоединиться, слиться с ними. Я по-прежнему был один. Один. И камни вокруг молчали! И вся эта державная мощь, вся демонстрация силы пропадала даром. Людей нет, и только Господь взирает на поля сражений. И сколько бы я ни прислушивался к голосам внутри, я живу здесь, по эту сторону, а там, за множеством дверей в инобытие, множество миров. Куда шагнуть? Нужно ли мне слушать их и идти туда, ведь всякая жизнь – ошибка и заблуждение, и всякий человеческий мир – воздвигнутые наспех декорации. Я распластался на мозаичном полу собора. Где вы, люди? За что я покинут один? Солдаты не плачут. Но я больше не был солдатом, я не хочу сражаться ни на чьей стороне, ибо тогда – я погиб. Я – человек вообще, отвлеченная идея человечества.

Дни и ночи слились для меня в непрерывный поток. Часто мне чудилось, что я грезил наяву. Граница между явью и сном стерлась, и все одинаково наполнилось смыслом. Чужая жизнь, звучавшая во мне крещендо, доконает меня. И я решил вернуться домой.

Я был дома, в Москве. Хотя это и звучало глупо, весь мир стал мне пристанищем. И все же, я не мог бы объяснить разумно почему, но мне полегчало, словно, отгородившись от космической, поглощающей бездны, я вернулся в детство. Я вошел в родной подъезд, поднялся на третий этаж. Наша с мамой квартира: две комнатки, свежий белый тюль на окнах потянуло мне навстречу. Ни разу со времени моего жуткого одиночества я не смотрелся в зеркало. Я знал, что я изменился, но, случайно в прихожей отразившись в трюмо, я отшатнулся от чужого человека, забредшего в мою квартиру и в мой собственный, единоличный мир. Мне захотелось набросить на зеркало какую-нибудь тряпку и забыть отчаявшийся безумный взгляд. Я жил в горячке, в лихорадке, сжигая изнутри сам себя. Я все еще не понял того, что должен был понять. А время по капле истекало, я слышал стук этих капель: чем ближе к концу, тем быстрей.

Примостившись на пороге скромной, белой церкви, в прострации, я смотрел на когда-то шумный бульвар. Параллельные линии перекрещивались где-то за горизонтом. Ветер звякнул колоколом в высоте. Померещилось или вправду – церковь наполнилась народом, зажглись свечи и потянуло ладанным дымом. В центре двигалась свадебная процессия. Я вглядывался в лица жениха и невесты (чьи-то руки держали тускло блестевшие золоченые венцы над головами) и наконец узнал их! Небольшого роста, смуглый, кудрявый, и рядом – блистательная красавица, глаза с легкой косинкой, белая туфелька при каждом шаге появлялась из-под колыхавшегося подола. Я стоял в толпе, незваный гость на чужом пиру. Сейчас я спрошу совета, но невыразимый взгляд жениха остановил меня. О, Боже! Не от моего ли присутствия такая печаль лежит на лицах, как будто не свадьба, а отпевание идет здесь. От невыносимого стеснения и чувства вины я задыхался. И вдруг очнулся – на пороге церкви. Никого. Пусто. Колокол позвякивает в высоте. Я встал, дольше ждать было нельзя, ибо судьба всех этих людей непостижимым образом зависела от меня.

Лихорадочное чтение Библии наполнило мою душу звенящим трепетом. Главным чувством в жизни человечества было ожидание Бога. Я тоже ждал. Мое собственное, личное совпало с общим, и где-то далеко-далеко мелькнула и исчезла тень истины. Тут выходила какая-то загвоздка, неувязка, я не мог объяснить ее себе. Моя бедная голова вмещала в себя всю историю в мельчайших деталях, лишь одного человека я не мог припомнить и осознать в себе, если и впрямь это был человек, несмотря на свое прозвание – Сын Человеческий. Его судьба завязана была на крестной муке. Он пострадал за все человечество,– просто сообщал евангелист. Значит, взял вину на себя. А как же я? Почему тогда я последний и Его нигде нет? Сколь это ни покажется странным, но червячок ревности закопошился во мне, вырастая в гидру. Вроде кто-то отнимал у меня мою совершенно особенную судьбу, мою миссию, с которой, оказывается, в душе своей я уже свыкся, и более того – полюбил и возгордился собой. Я ревниво следил за безыскусным рассказом Евангелия, примеряя одежды Его на себя. Они приходились мне впору: искушения в пустыне – а разве меня не соблазняли покончить все и наконец поставить точку самоубийства, – я достойно выстоял; вот Он на пороге храма – моя рука свободно вытянулась в повелительный жест. Он шел по воде – мои ступни касались холодной, зыбкой поверхности. Я был близок к разгадке, оставалось примерить последнюю ношу. На спину мне возложили Его крест. В долю мгновения я ощутил шершавую занозистую поверхность сквозь ветхое рубище и тут же был расплющен, раздавлен, вжат в землю непредставимой тяжестью греха. Озарение осветило все: принять на себя всю вину, взнести крест на Голгофу и унести в могилу грех, чтобы восстать в чистоте и проложить путь спасения, было не под силу ни одному сыну человеческому, и только Сын Господа, сам Господь вмещает в себе всех и отвечает за всех. Как мог я, ничтожный, помыслить себя способным на это? И. стоя у подножия Голгофы, я готов целовать землю, по которой бредет Он вверх, шатаясь под гнетом креста. И я скорблю и ликую одновременно, ибо взял Он мою ношу, и я умираю в сердце моем за Него.

Время прекратилось. Умолкли голоса во мне. Я начал молитву, опустившись на колени, и уже не мог прервать ее, словно прервусь и потеряю нить, упущу шанс. Я остался наедине со Спасителем, и я знал – Он слышит меня. В пустыне моей – весь мир был пустыней – стоял я, и разодрались небеса, явились знамения, предреченные учеником, о которых читал я. Я понял, что сейчас совершится Второе пришествие, а мне не дано умереть. Распадаясь на атомы и возносясь, невыносимо страдая и радуясь, я встречал Ж и з н ь. Я отнял руки от лица. Повсюду, насколько хватало взгляда, стояли люди. В разных одеждах, все эпохи и народы от начала времен. Мне кинулись в глаза черты матери, но в каждом лице как будто звучало что-то родное. Мы ждали… И убийственный, живительный Свет небес заливал все пространство.