Отсечь зло. Повесть. Осколки. Лиловенький цветочек. Освобождение мастера. Рассказы

Фантастика

 

Юрий САМАРИН

 ОТСЕЧЬ ЗЛО

Добро не может быть палачом,

даже если не хочет стать жертвой…

 

У мусоропровода копался бомж. Он что-то выуживал из выкаченного на тротуар помойного бачка, очищал от налипшего сора и совал в яркий полиэтиленовый пакет с вызывающе выставившей напоказ груди девицей. В ногах у него стояла сумка из кожзаменителя с неумелой штопкой на боку. Оттуда выглядывал серо-синий рукав не то рабочего халата, не то пиджака. На самом бомже соответственно сезону были напялены грязные джинсы и светло-зеленая футболка в ржавых пятнах от крови или томатного сока.

– Пошли, пошли, Вики! – обратился высокий мужчина, поправляя на переносице очки в светлой металлической оправе, к пяти-шестилетней девочке, почему-то задержавшейся неподалеку от бомжа.

Бомж с интересом обернулся, и замешкавшимся мужчине и девочке открылась неопрятная физиономия с маленькими сальными глазками, деформированным, как бы слегка вмятым, носом и пегой бороденкой. Над обезьяньим лбом торчали седенькие, давно не мытые волосы.

– Что, бэби? – растянувшийся в улыбке рот открыл несколько оставшихся зубов.– Небось, на красотку загляделась? – Он поднял к лицу пакет и чмокнул девицу в губы.– Придет и твое время, бэби. И тебя изобразят в таком виде, если сиськи большие отрастут.

Не дав мужчине, открывшему было рот, что-либо сказать, бомж с независимым видом вновь повернулся к баку.

– Пошли, Вики.

– Ну, нет,– сальные глазки опять уставились на почему-то оцепеневшую девочку.– Скажи папке,– обратился бомж к Вики,– пусть за погляделки деньги платит. А то мне кушать – ам, ам – нету.– И он протянул грязную пятерню к мужчине.– Подайте пострадавшему от экологической катастрофы.

Вики схватила отца за рукав светлой куртки, в ее жесте была мольба о помощи, и мужчина, пошарив в кармане, протянул бомжу несколько мелких монет. Бомж взял их, взглянул, и тут же презрительно бросил на пол «благодетелю».

– Сам питайся на свои гроши, сволочь. Купи себе стакан воды.– Он смачно плюнул в сторону девочки и ее отца.

В это время на темной подвальной лестнице появилась компания подростков. Двое поддерживали под руки третьего, светловолосого, с белым, как мел, лицом, едва волочившего ноги.

При виде троицы бомж торопливо схватил свои сумки, а когда один из подростков обратил на него внимание и что-то похожее на прозвище выкрикнул, бросился бежать. Заинтересовавшийся им, наиболее крупный из ребят, волосы ежиком, метнулся следом за угол. Впрочем вскоре вернулся, о чем-то сказал второму – щуплому, и они, посадив у стены блондина, по-прежнему находящегося в прострации, куда-то побежали.

Артур, так звали отца Вики, поднял раскатившиеся по тротуару монетки.

– Ну и гадость этот дядя,– пробурчал он себе под нос.

Из-за угла вынырнули уже знакомые им двое подростков, на этот раз волочившие вяло сопротивляющуюся худенькую девицу их возраста с крашеными в рыже-бордовый цвет волосами. Из ее обрывистых фраз можно было уразуметь, что она куда-то спешит и придет потом.

Парнишка, тот, что покрупней (Артур не сразу узнал его: они оказались соседями по подъезду, в этой семье мать одна воспитывала двоих сыновей, младший был ровесником Вики), зло шикнул на девушку, а когда та не успокоилась, с размаху шлепнул ее по щеке. Девица всхлипнула и забилась у них в руках, пытаясь вырваться. Последнее отчаянье жертвы.

Артур осторожно взял Вики за плечи и повернул спиной к происходящему.

– Ты же клялась, что меня любишь,– донеслось с подвальной лестницы.

– Разве можно бить девочек? – спросила малышка.

У Артура кольнуло в груди. Что ждет его собственную дочку, когда она вырастет? Как спасти ее от этой грязной жизни, от улицы, чьи нравы все настойчивей проникают за стены квартир? Неужели прав бомж и лучшее в ее будущем – какая-нибудь роль полуобнаженной фотомодели на цветном пакете? Или так же, как эту несчастную, потянут в подвал? И вся любовь?

– Вики, не смотри на плохих мальчиков и плохих девочек, они сами разберутся.

Отец и дочка направились к троллейбусной остановке.

 

*  *  *

 

Солнечный свет проникал через вытянутые к потолку окна под высокие своды небольшого зала. Ряды коричневых плюшевых кресел сверху вниз сбегали к подиуму, перед которым, за широким полированным столом, расположился человек. В первых рядах порознь и группками сидели еще несколько десятков граждан, судя по одежде – представители самых разных городских сословий. Несмотря на солнышко, заглядывающее через стекла, в зале было прохладно и совсем не радостно. Обсуждалось что-то серьезное. Один за другим вставали ораторы, и хорошая акустика усиливала ключевые слова: тьма, зло, катастрофа…

Наконец из-за стола поднялся Правитель – именно к нему несколько раз обращались выступавшие за тем или иным разъяснением. Это был мужчина средних лет с проникновенными глубокими глазами и каким-то внутренним, придававшим ему значимость, огнем. Внешне он ничем не выделялся среди других: ни костюмом, ни манерами, обычный служащий с виду, но этот внутренний огонь чувствовался, у одних вызывая уважение, у других – непричастных – недоумение, а то и отторжение.

Правитель сказал:

– Я слушал вас, и ваши высказывания подтвердили мое мнение. Я пригласил вас, представителей горожан, тех, кто сохранил в своих сердцах Свет, Добро и Любовь, чтобы решить… Решить судьбу города. Нужно признать – мы не в силах удерживать равновесие, зло захлестывает нас. Мы шли путем любви. Мы пытались возродить красоту и привить подлинную культуру. Я и сейчас считаю, что это был лучший из путей, но на этом пути темные одолевают нас. Есть другой путь, другая возможность – подавить зло силой. Некоторым из вас знакома притча о монахе, который после того, как его ударили по левой щеке, подставил правую, но после того, как его ударили по правой, кинул обидчика в реку, крикнув ему вслед: «В Евангелии говорится, что если тебя ударили по левой щеке, подставь правую, но там ничего не говорится о том, что если тебя ударят по правой, ты должен продолжать терпеть…»

Впервые за время встречи кое-кто в зале улыбнулся.

– Вот и перед нами встала дилемма: нужно ли и возможно ли бесконечно терпеть зло? Не пора ли его нейтрализовать? Что значит подавить зло? Установить диктатуру добра? Даже само словосочетание абсурдно: диктатура добра. Когда-то инквизиция объявила войну темным, и вы знаете, чем это кончилось. Сейчас несложно определить степень проникновения зла в того или иного человека, но действенного лекарства, к сожалению, нет.

Итак: путь любви мы исчерпали, путь подавления неприемлем, остается последнее – отделить зло. У нас есть связь с Общим Космическим Центром. Нам помогут. Все, кто потерял человеческий облик, в одно мгновение будут перенесены за пределы города. Вокруг воздвигнется мысленная непроницаемая стена.

Люди замерли. Воцарилась напряженная тишина. Неожиданно простое решение проблемы вызвало неоднозначную реакцию. Многие подняли руку, желая высказаться.

Правитель оглядел лица и кивнул моложавой, некогда красивой женщине в стареньком опрятном костюме.

– Я против этого,– сказала она.– Мы лишимся своих детей. Вы все знаете, как сложно переплетается добро и зло в неокрепшей душе.

– А ты часто видишь своего старшего сына? – спросил Правитель.

– Ну, все-таки иногда он приходит…

– Завшивленный и грязный из своего подвала, чтобы отъесться и украсть у тебя все деньги. Пожалей своего младшего.

Женщина поднесла руку к глазам и села, сдерживая слезы.

– Если мы не отведем зло сейчас, оно поглотит город!

Последние поднятые руки опустились.

– Ночью все свершится.

 

*  *  *

 

Ландшафт представлял собой живописные, большие и малые груды мусора. При желании тут можно было найти все, что душе угодно, от почти цельных бетонных плит и балок, образовавших подобие каменного шалаша, до нового, не считая нескольких царапин, мотоциклетного шлема. Под открытым небом ржавели остовы и корпуса исполинских бульдозеров и самосвалов, развалившиеся на части шеи подъемных кранов, непонятные металлические конструкции, служившие, вероятно, для каких-либо целей в огромных заводских цехах. Рядом сверкали на солнце голубоватые и зеленоватые груды стеклянных слитков, на одной из которых умудрился зацепиться кусок вылинявшей ткани, развевающейся в порывах ветра, как флаг. Здесь же торчала из земли зубчатая, будто обгрызенная, алебастровая труба. Сочившийся из нее чистый ручеек образовывал темное пятно на бетонном и кирпичном крошеве. Вода какими-то путями возвращалась восвояси. Над всеми этими грудами и кучами, остовами и развалинами вдалеке грозно поднимались в небо остатки некогда высоченных кирпичных труб. Как символ былого величия и нынешнего упадка.

Нетрудно было догадаться, что в кладбище отбросов превращена какая-то промышленная зона. Однако территория свалки охватывала не только промзону, но и некогда жилые районы и еще бог весть что, растекаясь на десятки километров. Попадались куда более удручающие места, угрюмые, зловонные, с болотами химического происхождения, попадались и получше: с торчащими среди развалин деревьями, с более чистыми площадками, где виднелась земля.

Неподалеку от огромной кабины бульдозера, под прикрытием ее тени, трое подростков развлекались игрой в карты.

– Что ставишь? – спросил блондин с нечесаной, серой от бетонной пыли шевелюрой, по прозвищу Куца, загорелого до оливковой смуглоты крепыша.

– Дозу против трех колес. Тех, хороших.

– А если проиграешь?

– Ты ж меня знаешь – отдам.

– Во-во! – вмешался самый низкорослый, щуплый. – Жди.

– А ты не лезь, харя,– буркнул крепыш.

– Давай так,– решил Куца,– дозу оставишь себе. Это все-таки ого! Не на угол пописать… А мне клюшку Маню на неделю в личное пользование. Идет?

– А как же я? – заныл щуплый.– А я?

– Пошел ты,– крепыш не поворачиваясь, толкнул слабака в плечо.– На три дня,– сказал он блондину.– Отдаем в твое пользование на три дня. Ну?

Куца пожал плечами и смешал колоду.

Щуплый засеменил в сторону нагромождения плит и балок – каменного жилища. Там, на одном из уступов, положив под голову набитый чем-то мягким мешок, лежала в расслабленной позе девица. Она не была такой запущенной, как подростки, хотя волосы блестели, словно намазанные жиром. На худеньком тельце остались под натиском жары только грязноватый белый лифчик и цветные плавки. Щуплый подросток молча схватил ее за ногу выше колена, а другой рукой попытался проникнуть под лифчик, но поскользнулся на каком-то камешке и чуть не упал. Камешек запрыгал по уступам, а из темного провала, множество которых зияло там и тут, на мгновение выскочила крыса, сверкнув на людей черными бусинами глаз.

– Дурак, мне же больно,– сказала девица, отрывая руку щуплого от своего бедра.– Катись отсюда, Старуха!

Подросток, поколебленный отпором, предпринял новую атаку:

– Давай, Мань, а? – в голосе звучала угроза и заискивание одновременно.

– У меня сегодня выходной, понял? – девица толкнула его сильней.

– Ты пожалеешь, клюшка.– Угроза в голосе окрепла.

– Это ты мне угрожаешь? – девица схватила щуплого за воротник драной рубашки.– Мне, своей мамочке? Расскажу Ежу и Куце, как ты меня называл, и тебя из Старухи переквалифицируют.– Она отрывисто, противно засмеялась.– Ладно,– Маня, похоже, решила помириться.– Хочешь удовольствия? Два колеса или сигарета. Усек?

Щуплый понурил голову.

– Ну, Мань, я отдам тебе, ты же меня знаешь.

– Рубашку мне обещал? Обещал. Где она? – Маня положила голову на мешок.– Ищи другую дуру. Два колеса или сигарета.

Солнце выглянуло из-за зубчатой башни трубы и коснулось ее маленьких грудей.

 

*  *  *

 

Старуха возвратился к бульдозерной кабине. Чем окончилась игра? Может, хитрый Куца на этот раз проигрался? Судя по голосам, к картежникам кто-то присоединился. Подросток, щурясь от солнца, различил знакомого бомжа, бившего челом в мусор перед стоящим Ежом. Бомж театрально протягивал руки и хныкал:

– Не везет мне. Болею, Еж. Ей-богу, болею. Весь участок рылом пропахал… Болею.

– Сколько сигарет принес? – последовал вопрос.

– Болею, Еж. Грудь так и жмет…

– Последний раз спрашиваю: сколько сигарет?..

– Девять, девять, Ежичек, ни разу не затянулся…

– Ты же знаешь, падла, нам Крутому десять отдавать, мы и так из-за тебя задолжали! Знаешь?!

– Я же приносил, вы же сами…

– Что? – удар ботинка пришелся в грудь бомжу.

Несчастный опрокинулся навзничь, закашлялся, запричитал. В его сумбурных причитаниях то и дело повторялось: «Помнишь, помнишь…»

– Былые заслуги помню. На них далеко не уедешь,– проворчал Еж и еще раз ударил бомжа. Теперь по ребрам.

– Помнешь! – тонко выкрикнула жертва.

Подоспевший Куца схватил крепыша за плечо.

– Сигареты помнешь!..

– А-а!.. – злобно рыкнул Еж, но остановился.

Бомж перестал всхлипывать, приподнялся, извлек из-за пазухи относительно чистую тряпочку и развернул ее. Сигареты, к счастью, не помялись, только из одной высыпалось немного табаку, и среди его крошек матово белели и желтели кругляшки таблеток-колес.

Куца и Еж переглянулись. Старуха тоже захотел взглянуть, что там, потянувшись, он невольно толкнул Куцу в спину. Блондин развернулся и коротким ударом в солнечное сплетение вырубил щуплого.

А бомж почувствовал, что гроза миновала.

– Рискуя жизнью добыл. Восемь колесиков.– Он торжественно посмотрел на подростков.– Этих самых, нервных… Себе ни одной не взял. У больницы. Думал – там пусто. Ан нет, нашел. Еле убежал. Этого, дылду встретил. Он обещал меня пришить,– пожаловался бомж.

– Годится, Кент,– смилостивился Еж.– Че ж сразу не сказал? А мы уж тебя зажарить собирались.

– Другого бомжа присмотрели,– осклабился Куца.– А то ты все болеешь, болеешь. Так и помереть недолго.

– На, целуй,– Еж сунул ботинок под нос Кента.

Бомж подобострастно чмокнул пропитанную нечистотами кожу.

 

*  *  *

 

Ночь скрадывала очертания окружающего мира, или пламя костра делало тьму еще чернее, чем она была на самом деле. Огромный костер выбрасывал снопы искр вверх, и оранжевые светляки исчезали в плавнях ночи. Время от времени появлялись люди, добавляющие хворост в ненасытное пламя. Они старались это делать быстро и бесшумно, чтобы не помешать человеку в пиджаке, на голове у которого поблескивали металлическим ободком наушники, а на шее висел черный пластмассовый плейер. Он слушал музыку… Как звали человека прежде, если кто и знал, то помалкивал, прозывался же он «Крутой». Сегодня Крутой тосковал. Ему надоели бабы и наркотики, кулачные бои и охота на чужаков, карты и пиво. Словом, все, чем он занимался или мог заниматься, а других забав он не знал или не признавал. В наушниках скрежетали, стучали в виски знакомые ритмы. Казалось, только они толкают кровь и заставляют работать сердце. Сердце его разрывалось от дикой тоски, хотелось на все плюнуть, уйти в блаженный наркотический сон, оставить обрыдшую до предела явь, но… этот трюк слишком опасен, слишком много всякой  скотины дышит ему в затылок и готово в подходящий момент вонзить клыки в сонную артерию. Крутому всегда приходится быть начеку, а это тяжело. Нельзя доверять даже своей тени. Тук, тук, тук – стучит в висках. Хорошо, что вокруг только тьма, потому что его жизнь давно превратилась в наркотический сон. Явь это или сон, поди разбери. Абсолютная власть. На развалинах. По мановению твоей руки гурии танцуют среди декораций райского сада. Легким щелчком сбиваешь чью-то чужую голову. И все равно испытываешь некое чувство сродни клаустрофобии: ты попал в клетку, нет,– в лифт, в железную коробку, и пусть помещение забито питьем и жратвой, работает кондиционер, а значит, гибель от удушья тебе не грозит, в голове непрестанно крутится мысль: ты обречен сидеть в этой коробке пожизненно. Вечно! Явь это или сон? Галлюцинация это или действительность? Когда на твоем горле сомкнутся чьи-то челюсти?

Из темноты выступил один из телохранителей. Широкоплечий, мощный, с черными, бесстрастными глазами. «Мясо» – осталось в наследство прозвище из его телячьего детства, или потому что он напоминал гору мяса? Это «мясо» пора бросить на помойку крысам,– не раз думал Крутой о своем приближенном, чувствуя потенциальную опасность, и если бы не осознавал опасности со всех сторон, этому качку давно пришел бы конец. Пусть еще послужит. Мясо оно и есть мясо, а мозги жидковаты. Тем не менее, несмотря на знаки благосклонности, Крутой ему не доверял.

– Какого черта?.. – хозяин повернулся к холопу, не снимая наушников и невольно отпрянув от костра, почувствовал жар в спину – как раз подбросили чересчур большой сноп хвороста.– Убью! – рявкнул Крутой.

Мясо ничем не выказал своих чувств, только в глазах метались отблески костра.

– Чего надо? – смилостивился хозяин и снял наушники.

– Вы велели доложить, когда Еж и Куца появятся.

– Скотина, ты из-за этого меня побеспокоил?

Телохранитель опустил глаза.

– А-а! Это те козлы, которые мне задолжали?

Мясо кивнул.

– Веди Ежа,– Крутой оглянулся на костер.– Попробуем жареной ежатины!..– и заржал, словно закашлялся.

Еж был по-настоящему испуган. Под глазом у него виднелся синяк. Он уже несколько часов дожидался своей участи.

– Ты что же, мальчик, заставляешь дядю волноваться? Если бы ты не был колючим, я б тебя сделал «голубым».– Крутой вновь засмеялся, собственная шутка слегка подняла настроение.– А может, тебя обрить наголо, будешь у меня шутом.– Плейер щелкнул, кончилась кассета.– Так! – посуровел Крутой.– Ты сколько мне должен?

Мясо из-за спины Ежа хотел наклониться, доложить, но хозяин пальцем указал, чтобы тот оставался на прежнем месте.

Крутой поднялся. Он оказался на голову выше Ежа и на полголовы Мяса, судя по телосложению – скорее тощий, чем жилистый – не отличался большой силой, вытянутое лицо говорило о «благородном» происхождении, а в глазах проглядывали ум и презрение к окружающим.

– Встань сюда,– сказал хозяин Ежу и развернул того спиной к костру.– Да ты крупный, Еж,– проговорил он ласково и неожиданно сильно толкнул подростка в плечи.

Крепыш при падении умудрился перевернуться на бок, и рука, на которую он рассчитывал опереться, угодила в круг пламени. Кожа затрещала, в тот же миг вспыхнули волосы. Еж издал душераздирающий вопль и отпрыгнул в темноту, чуть не сбив телохранителя, прикрывшего собой Крутого. Там подросток попал в плотное кольцо молчаливой охраны и успел получить несколько крепких ударов, прежде чем хозяин велел прекратить расправу.

– Вылейте на него ведро воды и отпустите. Да, чуть не забыл – вздуйте Куцу. Правильно я его назвал? В общем – поняли. Но смотрите, чтоб сам убрался из лагеря. Я потом проверю. Мясо! Где Мясо? – Телохранитель вырос перед хозяином.– Побрызгай здесь чем-нибудь – паленым воняет, и приведи новенькую. Ту малолетку отмыли? Приведи – посмотрю.

Крутой занялся плейером.

 

*  *  *

 

– Старуха, это ты мое одеяло спер?

– Да нет. Ты че, Еж? Разве я возьму? У Маньки ищи.– Щуплый заворочался в темноте.– Как что, сразу Старуха. Дама пик пропала – Старуха, заточка сломалась – Старуха. Если самый маленький, так во всем виноват. Вот вырасту…

– Никогда не вырастешь, не надейся,– подал голос со своего лежбища Куца.– Никогда, понял?

– Ты, что ли, не разрешишь? – огрызнулся Старуха.

– Я б тебе разрешил, Старуха. Мы б тебя к Крутому отправили, нам тупорылый качок среди прислужников хозяина позарез нужен. Ты – лучшая кандидатура.– Куца захихикал.

Еж присоединился к нему:

– Ну, это отпад. Старуха рядом с Крутым. Не будь только таким свирепым, как Мясо.

– Делать вам нечего. Трепачи.

– Я серьезно, Старый.– Куца уже не смеялся.– Серьезно, слышь? Как ты можешь вырасти большим при такой жратухе? Слышал такое слово – витамины?

– Это дрянные таблетки?

– Нет. Яблоки. Помидоры.

– Груши, дыни,– проявила интерес Маня и заворочалась на своих досках у выхода – худшее место.

– Помню,– Старуха шмыгнул носом.

– Какого цвета помидор? – спросил Куца.

– Красный.

– А крыса жареная разве не витамин? – попытался перевести разговор в плоскость шутки Еж.

– Это ты у нас жареный,– вякнул Старуха.

– Что?

– Не, кроме шуток,– прервал завязывающийся конфликт Куца.– Дыня. Желтая. Разрежешь – по всей комнате аромат.

– А я больше всего спелые груши любила,– сказала Маня.– Сочные. С ума можно сойти. Сейчас бы все за нее отдала.

– Даже дозу?

Маня задумалась:

– Да я уже месяца три дозы не видела.

– Маньк, ты и сама стала на грушу похожа. Обратите внимание, мужики! – Куца припомнил недавний конфликт.– Вроде и жрет как прежде, а что спереди, что сзади – одинаково.

– А что у нее сзади? – съехидничал Старуха.– Ни разу не видел.

– Козел ты после этого, недоношенный. И не увидишь,– обиделась Маня.

– Старуха, где сальник? – Еж провел какой-то железкой по прутьям спинки своей металлической кровати. У него, как у главаря в этой компании («бригаде» – по местному) была кровать, точнее – одна из ее спинок. Ни пружинного матраса, ни второй спинки найти не удалось, поэтому соорудили обычный лежак, но в головах  поставили настоящую спинку.

– А че ее рассматривать? – рассудил Куца.– Сальник еще на нее тратить. Кенту, поди, дает, он ее и подкармливает.

– Слушай ты, бледнолицый блондин, в следующий раз с деревом спать будешь, понял? Еж, это он к тебе ревнует, сам лезет ко мне все время. На твое место метит.

– Может, ее продадим, чтоб не спорить? – сказал Куца.– Нет бабы, нет проблемы.

– Продавайте, у других, глядишь, лучше будет. А сами спите со своим бомжом.

Куца захихикал:

– Я давно предлагаю.

– Нет, лучше в дерьме вываляться,– отрезал Еж.

– Мань, а ты чего бы предпочла – арбуз или грушу? – примирительно вставил Старуха, мозг которого заклинило на фруктах.

– Грушу.

– А дыню или грушу?

– Чего привязался: грушу, грушу… Можно подумать, от твоих слов груша появится.

– У Крутого яблоки есть,– сообщил Куца.

– Откуда? – Старуха аж подпрыгнул на своей лежанке.– Врешь!

– Не врет,– веско сказал Еж.– Черт! – железяка грохнула по камню.– Опять крыса по ногам пробежала. Где мое второе одеяло?

– Не вру. Мне в лагере сказал один… Дерево нашли. Дикие яблочки. А все равно – витамины. На них наш Старуха точно бы вырос. Да Крутой охрану выставил. Круглосуточную.

– Как же его раньше не нашли? – спросила Маня.

Старуха присвистнул.

– Вот это да. Все бы отдал.

– Может, и помидоры где дикие растут?

– И груши?

– В вашем одичавшем воображении. Помидоры дикими не бывают,– уточнила Маня.

– Хоть бы кошку увидеть,– буркнул Еж.– Гоните одеяло, а то морду набью,– добавил он, зевнув.– Спать…

 

*  *  *

 

Прошел короткий буйный дождь, полосой всего-то метров двести-триста, словно несли на себе, несли полное ведро, неловко качнули и пролилась водица, выплеснулась. Подростки, наученные горьким опытом, спрятались в своем бетонном шалаше. И не напрасно. На этот раз водичка оказалась очень ядовитой. Желтая пыльная газета, ценимая здесь как дорогая вышитая скатерть ручной работы и употребляемая только для игры в карты, местами почернела, съежилась, а местами была проедена насквозь: не оставляйте, коль цените. Лучше под такой дождик не попадать.

– Что будем делать? – выразил общую озабоченность Куца.– Может, все вокруг теперь радиоактивное?

– Да нет у нас ничего радиоактивного, давно бы лысыми стали. С какого-нибудь химического болота.

– Одно к одному – гадость.

– Сам ты гадость и жизнь у тебя – гадость.

– Ты только на слабых тянешь, Куца,– Старуха героически приготовился к удару.

– Я с тобой еще разберусь,– пообещал блондин, но бить его не стал.– Переждем пару дней, а там посмотрим. Как, Еж?

– Надоело мне здесь. Руку больную ломит.

– Может, новое место поищем? – заискивающе спросил Старуха.

– Я как все,– высказал свое мнение Куца.

Маня выглянула на улицу, а затем повернулась к компании:

– Солнышко. Чувствуете запах – ацетон. Лучше денька два здесь посидеть, а дальше видно будет.

– Чего мы здесь не видали? – Еж угрюмо посмотрел на Маню.– Сто метров за две минуты пробежим, а дальше идти можно.

– Куда же мы пойдем? – не сдавалась потолстевшая Маня.

Все прекрасно понимали, почему она не хочет идти.

– Твое дело – можешь оставаться.

– Ты что, Еж, она же наша главная собственность,– вмешался Куца.

– Я сказал, ты слышал.

– Нет, я правда спрашиваю – куда же мы пойдем,– залепетала Маня, сообразив, что ее могут и оставить.

– Говорят, есть нейтральные территории, хорошо бы туда попасть. Мы не можем последнее время надеяться на Кента, даже помогая ему, не всегда справляемся. Я уже неделю не курил и не жрал колес. Забыл, что такое доза. Мне жизнь не в кайф. На Маньку смотреть не могу. Карты обрыдли. Чую – нужно искать нейтральную территорию. Дела наши плохи, как бы самих не превратили в бомжей. Ясно?

Подростки знали, что владения Крутого не безграничны. С одной стороны они упираются во владения Одноглазого, с другой стороны простирается так называемое «химическое» болото – жуткие, гиблые окна черной воды с цепочками серых, точно схваченных изморозью холмиков, над болотом под палящим солнцем образуется желтоватый туман. Соваться туда без противогаза – идти на верную смерть, да и с противогазами там пройти нельзя: соскользнешь в бездонный омут или затянет обманчивая трясина. Идти на территорию Одноглазого без депеши от Крутого не меньший риск, вдоль границ бродят загонщики, они при достойной добыче устраивают охоту на чужаков для своего хозяина, а иногда охотятся сами. Даже с депешей – знаком от своего хозяина, следует идти оговоренной дорогой. Правда, есть специальные наблюдатели, которые могут тебя оставить в живых, если по их мнению ты представляешь собой какую-нибудь ценность. Тебя могут обменять или превратить в собственного бомжа. Телохранителем стать в чужом лагере невозможно, даже если ты обладаешь недюжинной силой – слишком опасно в случае конфликта с твоим бывшим хозяином, может, ты засланный, то есть потенциальный шпион. Так что на чужую территорию лучше не соваться. С третьей стороны существует какая-то непонятная туманность, она безвредная, но пробиться через нее, по слухам,– невозможно. Говорят, за этой похожей на облако стеной находится город наслаждений. Там есть все: любые наркотики, любая «дурь», любые развлечения – оружие, много  девок, выпивки, курева, теплых помещений… Там живет доверчивый народ, готовый прислуживать тебе. Рай, мечта, миф. Что-то такое есть, точно, память удерживает некоторые странные понятия, которые в этой реальности не существуют, такие, как настоящие помидоры, дыни… Словно через какую-то пелену проступают образы высоких зданий с огромными окнами, в которых тонкое стекло, ряды деревьев, ходят люди в разноцветных одеждах, по дорогам двигаются большие и маленькие машины, тоже разноцветные, с матово блестящими корпусами. Люди садятся в них. А есть водяные дороги, по которым двигаются машины без колес. Может быть, эти образы рождал какой-то забытый наркотик? Кто знает – вдруг им удастся преодолеть туманность, и пусть там будет не город наслаждений, а просто незанятая территория, где их никто не достанет, а лаз туда они смогут отстоять, будут бороться насмерть. И уж там полновластным хозяином станет Еж! Он не будет таким, как Крутой. Хотя…

– Слушайте, давайте посмотрим на крыс – если они уйдут, мы уйдем тоже,– Маня сделала новую попытку остановить Ежа.

– Я ненавижу крыс, это единственное, что я ненавижу больше, чем все остальное. Я же сказал: хочешь, оставайся здесь с ними.

 

*  *  *

 

Вдоль города простирался огромный парк. Окраины его утопали в кущах экзотических деревьев и зарослях разнообразных кустарников. Но и среди них открывались живописные виды и нарядно-зеленые небольшие полянки. По веткам скакали белки, на макушках попадались пушистые, маленькие, безобидные медведи, лениво жующие листья, на полянах иногда бродили остромордые изящные косули. В парке не водились хищники. Его большие и малые аллеи располагались точно лепестки цветка: если идти по краю лепестка, то непременно придешь к центру. Сворачивать не рекомендовалось – там безраздельно царили флора и фауна. К тому же за полянами и слегка окультуренными местами таилась настоящая чаща, сравнимая разве что с тропическим лесом, куда без мачете нечего и соваться. Однако, если вы минуете заросли, все равно дальше вам пройти не удастся, за переплетенной лианами древесной стеной возникает похожая на опустившееся на землю облако туманная пелена. Она непроницаема и не пропускает через себя ни растения, ни животных, ни человека. Эта пелена проходила через весь парк и даже местами выходила непосредственно в город, отсекая одну из его сторон от чего-то невидимого, чужеродного, разделяя пустыри, обрывая дороги, возникая за бетонными заборами фабрик и заводов.

Для большинства жителей города не было секретом, как и для чего возникла эта полупрозрачная стена. Основная масса людей согласилась с необходимостью ее существования, но встречались и те, кто роптал, кто не мог смириться с потерей родных и близких, растворившихся где-то за бледной дымкой. Живы ли они? Правитель утверждал, что живы, по крайней мере, многие, и они теперь живут по своим законам. Он отказывался разъяснять, как они там живут, за этой стеной, и делается ли что-либо для их спасения. Зло отсекли, и никто теперь не может вмешиваться в его дела.

Каждый день, выбрав время, к полупрозрачной стене-пелене приходила Мать, та самая женщина, которая присутствовала на собрании посвященных и которой Правитель позволил выступить против принятия экстренных мер по спасению города. Где-то там, по ту сторону стены, бродит ее сын, ее несчастный старший сын, который затягивал в черный омут и своего младшего брата. Она чувствовала дыхание черного зева за его спиной и все равно любила своего мальчика. Разве можно забыть родные черты? Пусть искаженные злобой, страхом, отвращением… И вдруг проблеск в глазах: мать. Узнал. В последний приход она после работы застала его дома, сидящим в углу, на полу зала, и раскачивающимся из стороны в сторону. Как жалобно, на одной ноте, он скулил. «Сынок, что случилось?» – спросила она его. И он услышал, ответил, закричал: «Беги, мать! Беги! Сейчас все взорвется!» Что должно было взорваться в его бедной голове?

«Развернись, стена,– молила женщина.– развернись, пусти меня к нему. Я соскучилась, я больше не могу». Иногда она вспоминала о младшем сыне. Малыш чувствовал: что-то непонятное происходит с матерью, она не отдает ему всю любовь, не всегда отвечает на ласку, отрешается от него, не желает, не принимает. Он не мог понять, почему, ведь облик брата стерся из его памяти, он просто забыл о его существовании, и не потому, что хотел этого, а потому что это была своего рода милость памяти: дабы не разрушать несформировавшееся сознание сложными проблемами. Мать понимала, что, не преодолев себя, наносит вред младшему сыну, но пока ничего не могла с собой поделать. Сердце разрывалось на части: Господи,– молила она,– дай силы преодолеть.– И спрашивала: – Нее слишком ли для меня высокая плата за общее благо?»

Вдруг сквозь стену-пелену Мать увидела четыре смутных силуэта. Они как будто приближались и вот остановились, но уже можно различить: четыре подростка. Три парня и одна девушка. Что происходит? Не может быть! В одном из них она узнала сына. Вот тот, высокий, худенький, светловолосый, в середине, который схватил сейчас за руку девицу.

Да, это он, он! И того широкоплечего она знает, и маленького, щуплого. Это компания ее сына! Нет, не может быть!

– Пашка! Пашка! – закричала женщина и попыталась проникнуть через пелену.– Сынок! Я здесь, здесь! Мальчик мой!

Никто в том мире ее не слышал, а стена не пускала.

– Паша! Паша!

Нет. Никакой реакции. Никто из них не обращал на нее внимания.

Силуэты подростков как-то странно начали двигать руками, ногами, словно они попали в сети и пытаются из них выпутаться. Кто-то из ребят норовил повернуться боком, кто-то опустился на четвереньки и как будто бодался. Одна девица безучастно стояла в стороне. Мать поняла – подростки пытаются проникнуть сквозь  незримую стену, а стена их не пускает. И тут пелена начала сгущаться, стирая абрисы подростков. В долю секунды они исчезли.

Мать плакала навзрыд, захлебываясь слезами, и пыталась колотить стену. Кулаки мягко проваливались, стена как бы не хотела причинить ей вреда, и от этого становилось еще горше. Наконец женщина утихла, встала на колени, собралась с силами и твердо сказала:

– Пусти. Я так хочу.

За спиной женщины появился Правитель, он положил руку на ее плечо:

– Пойми,– голос был почти бесстрастным, лишь где-то в глубине таилось сочувствие,– преграда не исчезнет. Этого должны захотеть все. Только тогда.

Мать поникла, постояла некоторое время на коленях, тяжело поднялась, отряхнула пыль с юбки. Правитель стоял рядом.

– Я думал – тебе станет легче, когда ты увидишь, что твой сын жив и здоров. И возможно, ему не так уж и плохо в своем мире.

Женщина пристально взглянула в глаза Правителя:

– Мне кажется, после их исчезновения мы стали хуже.

 

*  *  *

 

Подростки вернулись на свалку. Куда же им было деваться? Здесь за время их отсутствия ничего не изменилось: все так же ослепительно сверкали на солнце горы стеклянных слитков, накалялись ржавые кабины тяжеловозов, из куч мусора уродливо торчали пучки арматуры…

Черный зев жилища, прикрытый куском брезента. Противно пища, из их убогого прибежища разбежались юркие крысы, доедавшие уже не пищу, а пахнувшие съестным коробки, пакеты, бумагу, кожу, съедались даже наклейки на консервных банках.

Удивительное дело – посреди помещения валялась злосчастная дама пик, из-за которой, получается – ни за что, ни про что, наподдавали Старухе. Он первый и заметил ее.

– Дама, дама! – оповестил он остальных, и замешкавшаяся крыса, решив, что это относится к ней, противно бросилась в щель.

– Дама? Ну, дама. Была одна,– рассудительно проворчал Куца и махнул в сторону оставшейся снаружи Мани,– стало две. Если покопаться в колоде, прибавится еще три, а такую свору баб нам не прокормить.

Радость щуплого померкла.

– Юморишь? А когда били – всерьез. Подл все-таки…

Куца ухмыльнулся:

– А что остается делать? В страну обетованную сходили, чуть там не сдохли, застряли в этом облаке почище чем в болоте…

– А лаз все равно где-то есть,– сказал щуплый,– куда бомжи иначе пропадают?

– Мечтай. У меня все мышцы болят,– пожаловался Куца.

– У тебя и мышцы есть? – угрюмо спросил Еж.– Не пора ли в таком случае поработать?

– В каком смысле?

– Взять ноги в руки и к складам, покопаться, как все. Понял?

– А ты?

– Я за себя сам решу, а вот тебе рекомендую.

– Ты что, издеваешься? Я еле живой сюда доволокся, шучу из последних сил, чтобы всех подбодрить… Разве я не работал? Кто нашу уродку, когда она застряла, вытаскивал?

– Можно подумать, ты больше всех налегал.

Еж явно был не в настроении, и Куца спорить с ним не решился, он знал, что если дойдет до потасовки, то сегодня синяками и царапинами не отделаешься, слишком их бригадир зол, а в лежку лежать совсем не светит, и так живот от голода свело, сигаретой три дня не затягивался, не говоря уж о колесах или дозе. После того, как в становище Крутого крепыша окунули в костер, Куца попытался было захватить лидерство, но получил, несмотря на обожженную руку крепыша, жестокий отпор, а главное – его никто не поддержал, все встали на сторону Ежа.

– Понятно,– пробормотал блондин.– Кент за это время куда-нибудь утек, пока добудем себе свеженького работничка, придется повкалывать самим... То есть, мне со Старухой. Понятно. Только не сегодня,– зачастил он,– ей-богу, не могу. Упаду. Сил нет. Все мышцы болят… Еле дошел. Сам посуди…

– Заткнись,– оборвал Еж, прислушиваясь.– Кажись, кто-то пришел. Может, Крутой кого послал…

Снаружи донеслись крики Мани:

– Еж! Куца! Сюда! Где вы там?

Подростки, не спеша выбрались на солнце и через полминуты подошли к относительно ровной и чистой площадке, месту, где они обычно собирались играть в карты или просто валять дурака на свежем воздухе. На железном ящике в тени от кабины, расставив в изнеможении ноги, сидела Маня. На ее щеках даже в тени были заметны какие-то пятна. Дорогу к туманной стене она перенесла сносно, а вот назад, после того, как увязла в тенетах лжеоблака, едва доплелась, все время плакала по дороге и просила ее не бросать. В нескольких шагах от нее стоял Кент. Выглядел он комично и в то же время жалко: волосы потеряли всякое подобие прически, сбились в один колтун, глаза воспаленно блестели и, похоже, начали гноиться. Бомж грязной тряпкой прикрывал рот.

– Что принес? – без церемоний спросил Куца и на всякий покосился на Ежа, не слишком ли он поторопился, перехватывая инициативу у «бригадира». Крепыш никак не прореагировал, давая понять – можешь продолжать.

Бомж вытащил из-за пазухи высокую банку не то тушенки, не то других консервов – этикетка отсутствовала, извлек бумажный сверточек и на верхушку банки выложил шесть сигарет. Все это он протянул Куце.

– Мало,– сказал, ощерившись, блондин.– Мало. За несколько дней – мало.

Кент свободной рукой еще пошарил у себя за пазухой и извлек галстук. Изумрудно-зеленый галстук с вышитой золотистой пальмой, по которой карабкалась коричневая обезьянка. Вещь, похоже, была совсем новой, только немного измялась от неаккуратного обращения.

Глаза у Куца зловеще вспыхнули.

Нам жрать надо, а ты дрянь всякую тащишь!

Тем не менее блондин кивнул Старухе, чтобы тот забрал приготовленную дань.

Бомж поежился под недобрыми взглядами, закашлялся, грязной тряпкой прикрыл рот. игадира"спросил Куца и на всякий покосился на Ежа, не слишком ли он поторопился, перехватывая инициативу у "оиться. емя плакал

– Болею. Кашель замучил.

– Давно пора тебя подлечить.– Куца дожидался, пока Старуха подальше унесет консервы и сигареты.

– Прошу тебя, не надо. Я… Я… еле хожу…

– Надо же, какое совпадение – я тоже.– Куца приблизился.

Бомж встал на колени.

– Я старался, ребята… Я… – он опять закашлялся.

– Будешь лучше стараться! – С этими словами блондин резко ударил ногой бомжа в грудь, в район солнечного сплетения. Кент отлетел на метр и повалился на бок, захрипел, но уже следующий удар настиг его и пришелся по голове. Из горла бомжа хлынула кровь, она сначала окрасила прилипшую к подбородку тряпку, а затем тонкой струйкой потекла на утрамбованный временем и ногами мусор, образовывая лужицу. Судороги прошли по жалкому телу давно опустившегося человека, голова дернулась, и он уставился стекленеющими глазами в голубое небо, солнечные лучи сушили не то гной, не то выступившие напоследок слезы.

– Нет,– взвизгнула Маня,– нет! Не надо! Зачем?!

Девица вскочила как ошпаренная, сделала несколько шагов в сторону входа в их бетонную хижину и начала с утробным охом оседать на землю.

Еж первым понял, в чем дело, велел щуплому пулей лететь за одеялом, а сам повернулся к блондину.

– Дурак ты, Куца! – сказал он стоящему в замешательстве над трупом подростку.– За этот галстук Крутой все долги нам спишет. Может, Кент галантерейный склад нашел? Козел ты после этого…– Еж плюнул в сторону Куцы.

– Все равно бы сдох.– Куца вытер тыльной стороной ладони не то пот, не то слезу.

Старуха притащил одеяло и вертел его в руках, не зная, что с ним делать. Маня стонала.

– Что уставился? Стели одеяло. Не видишь – рожает!..

 

*  *  *

 

Маня вынесла сверток с ребенком на солнышко, не такое жаркое, как всегда, видимо, из-за ветерка, гоняющего легкий сор маленькими вихрями. Редкие облака отдельными айсбергами бороздили иссиня-белое небо. Поблескивало стекло, посвистывали, радуясь ветерку, щелки и всевозможные трубочки, принадлежащие некогда холодильникам, моторам и еще бог знает чему, скрежетало железо, укрывавшее кого-то от дождя, а теперь зажатое бетонными плитами и раздробленными кирпичами рухнувших стен. По своим делам бегали крысы. Все как всегда, с коррективой на редкий здесь ветерок. Все как всегда.

– Какой славный денек, Котик.

Девица, а теперь мама, назвала мальчика Сережей, однако, с легкой руки Куцы к нему пристало не то имя, не то прозвище – Котик, первоначально Кот-подкидыш, а затем, в смягченном варианте,– Котик.

Мальчик оказался спокойным, сопел, гугукал, почти не плакал, как будто понимая, что мешать старшим здесь не положено, более того – опасно. Да и его мама стала стараться всем угодить, подать, принести, приласкать, случалось – отдать положенную ей сигарету, а то и колеса. Впрочем, от колес она, к удивлению всех, в последнее время отказывалась в пользу лишней доли пищи. Больше других оценил эти перемены Старуха, которому раньше доставались от Мани пинки и щипки, а на интимные посягательства – сплошные отказы. Юная женщина и сейчас норовила избежать сексуальных утех, ссылаясь на тяжелое послеродовое состояние, хотя Котику пошел уже седьмой месяц, но ласковое слово, участливое отношение действовали на Старуху магически, правда, иногда он вскидывался, в нем просыпалась какая-то дикая злоба, зато в другой раз он мог отдать последнее. Недавно приволок кусок пестрой плотной материи, наверняка отдал за нее что-то стоящее. Ежу Маня сразу после рождения сына заявила, что ребенок от него, она, дескать, все высчитала и мальчик точно от него, его сынок, и тот должен за него отвечать. Куца подсмеивался над этим и говорил: «Погодите – подрастет, посмотрим, на кого похож, может на Ежа, может, на Крутого, а может, на Старуху или меня… История умалчивает, кому давала Маня. Может – Кенту? Поживем – увидим». Еж зло усмехался в пробивающиеся усы: «Знал бы точно, что твой, Куца, в болоте бы утопил». «Какие сантименты»,– кривлялся блондин, однако, не решался развивать эту тему, чувствовалось, что крепыш верит в свое отцовство и с этим приходилось считаться. Однажды Еж сказал: «Ребенок – обуза, самим иногда жрать нечего. С другой стороны – подрастет, мы из него такого разведчика сделаем, мечта, ведь он в любую щель пролезет. Складов все меньше, добираться до них все трудней, каждый подвал копать не будешь… Поняли? Выходит – от него может быть большая польза, а раз так, берем его на довольствие. Смотри, блондин, ты за него персонально отвечаешь, пылинки будешь сдувать, а то я тебя в такую щель самого засуну, никогда не выберешься». Куца ребенка и так не любил, а после предупреждения вообще возненавидел.

Маня положила малыша сначала в тенек, в специальный длинный деревянный ящик, интуитивно чувствуя, что ни железо, ни пластмасса для люльки не подходят, именно дерево – непрочное, но доброе, теплое своей особой теплотой. Вспомнила о покрывале, той самой цветастой тряпке, которую притащил Старуха, но оставлять на оставлять на улице Котю одного не решилась. Еще не изгладилось из памяти, что крысы сделали с мертвым Кентом. Слава богу, сама она его обглоданный скелет не видела, на следующий день ей было просто не до этого – и боль, и маленькое мявкающее существо рядом,– тогда показавшееся таким противным. Нет, она лишь вообразила то страшное зрелище, да еще Старуха рассказывал, что отдельные детали (нос, уши) стали пропадать еще днем.

– Котик,– нежно обратилась Маня к малышу,– я не представляла, каким ты будешь пухленьким, такие щечки, а глазки, маленькие пальчики… Настоящий кукленыш. У меня была такая кукла, голубоглазая, с длинными ресницами…– Мальчик смотрел на нее сияющими глазками.– Нет, ты лучше куклы. Я даже не думала, что ты будешь таким хорошеньким и будешь мне так нравиться. Ух, какая у тебя мама бяка, хотела выкинуть такого малыша… Фу. Вру. Подкормить и продать. Представь себе. А теперь я тебя никому не отдам. Так и знай. Ни за что. Не замерз?

Маня вынула розовое тельце в небольших оранжевых экземках и подставила мальчика под солнечные лучи.

– На солнышко не смотри, смотри лучше, какое огромное голубое небо, ни конца, ни края… А какое оно чистое…

Сын радостно улыбнулся, как будто понял ее.

– А вон, видишь, облако… Большое, белое, похожее на корабль. Как же тебе объяснить, что это такое? Машина большая. Вот кабина у тебя за спиной,– она наклонила ребенка и показала ему кабину,– тоже была частью машины, она ездила, а корабль плавает… Какое небо, солнце… Еще бывает весна… Такое время года. Тогда все особенное, воздух, деревья… Дышится легко. Тебе понравится, поверь. Подрастешь, я найду дерево, подождем весны, оно расцветет, и я покажу его тебе… Не трогай бобо, их нельзя чесать,– малыш потянулся к оранжевым кружкам.– Слушайся маму.– Маня легонько стукнула Котика по маленькой ручке, малыш заплакал.– Ну вот. Весь кайф испортил. Не ори. Отдам буке. Ну, пожалуйста, миленький…

 

*  *  *

 

Из царапины на плече Куцы капала кровь, блондин сидел на лежбище, постанывая и покачиваясь из стороны в сторону. Старуха вытирал ранку каким-то лоскутом.

– Возьми пеленку, перевяжи, болван!

Щуплый сдернул пеленку с веревки возле Маниного угла и начал рвать ее на мелкие полосы.

– Шире,– подсказала Маня, баюкающая малыша на руках.– Где это его так угораздило?

– Не твое собачье дело,– буркнул блондин.

– Наверно и по башке дали.

– Пшла вон.

– Сколько дерьма…– Юная мать взяла себя в руки.– Как бы инфекция не попала. Тряпка чистая?

– Маня, спирта нет?

– Шутишь?

– Для своего хмыренка где-то прячешь.

Маня презрительно улыбнулась.

– Ты мне спирт приносил?

– Дрянь! И ребенок твой – дрянь!

Малыш заплакал.

– Тише, тише, маленький. Дядя ранен, дядя сердится, ему больно, но ты здесь ни при чем, у тебя свои проблемы – расти побыстрей, а он выздоровеет и сердиться перестанет.

– Заткнись.

– Ну что ты, в самом деле, разорался? Можно подумать, это я тебя саданула. Сигаретку хочешь? – попыталась примириться Маня.

– Дрянь… У нее еще и сигареты есть! Гони все!

– Раз так – фиг тебе!

Блондин приподнялся, громко застонал и сел обратно на свое лежбище.

– Мать твою!.. – выругался он.

– Так что с ним? – обратилась Маня к щуплому.

– Один… замочить его обещался.

– Ну и что?

– Заткнись!

Старуха отошел на безопасное расстояние.

– Из-за бомжа. Хотели у него кое-что отнять. Короче – из окружения Крутого…

С тех пор, как нелепо, по вине Куцы, погиб Кент, они так и не смогли завести себе нового работника. В последние времена с опустившимися личностями возникли проблемы. Они оказались в дефиците. Кто-то умер своей смертью, кто-то исчез, а кого-то подстрелили на охоте. Как выяснилось, при отсутствии чужаков загонщики повадились выслеживать своих, чтобы угодить Крутому и его приближенным. И вот настал такой момент, когда бомжей осталась всего горстка. Крутой понял, в чем дело, и устроил охоту на одного из особо ретивых загонщиков. В ней пригласили принять участие всех свободных граждан территории. В награду тому, кто первый подстрелит загонщика, была назначена молодая симпатичная женщина, принадлежавшая ему же. И Еж, и Куца, и Старуха принимали участие в травле кабана (так именовали жертв). Допустили ошибку – дав тому оторваться. Кто же лучше загонщиков знал все углы и закоулки, все укромные места территории? Загонщика не нашли, со злости растерзали его женщину и, посадив голову на кол, выставили в становище. Затем ходили слухи, что видели след сапога в районе химических болот. Вероятно, загонщик предпочел умереть от отравления или утонуть в жуткой бездне, чем стать мишенью, для недавних приятелей. После этого случая своих бомжей больше никто не трогал, а тех, кто забредал на территорию Крутого, по большей части отлавливали и превращали в работников.

– Я ясно сказал – гони все сигареты.

– У меня всего две.

– Давай обе.

– Ну ты и зануда. Я Ежу пожалуюсь.

– Слушай, ты!.. Возьму твоего сопляка за ноги и стукну башкой об угол.

– Только попробуй,– в Манином голосе прозвучала твердая решимость, она давала понять, что умрет за своего Котика.

– Корми вас, уродов.

– Сам ты урод.

Куца растянулся на лежбище и отвернулся к стенке.

Смеркалось. Старуха зажег сальник и опустил брезентовый полог, чтобы снаружи не было видно огонька: мало ли что. Вскоре появился Еж. Он был хмур, по лицу крепыша легко читалось его настроение.

– Огонь не жечь,– цыкнул бригадир на Старуху, и тот послушно потушил сальник.

В темноте отчетливей стало видно повязку на плече блондина.

– Что с тобой?

– Да арматурина. Пытался пролезть в одно отверстие, показалось – внизу консервные банки навалены, надавил на балку, а тут она как выскочит и в плечо.

– А консервы?

– Черепки какие-то оказались.

– Значит, ничего не нашли?

– Нет. Да куда с этим плечом?..

– Без бомжа плохо,– вставил свое слово щуплый.

– У меня тоже пусто,– под Ежом затрещали доски его кровати.

– Что будем делать? – после паузы спросил Куца.– Тут у Мани запас сигарет.

– Три штуки,– подала голос Маня.

– Если ее потрясти, может, и все пять…

– Не смеши.

– Может, у нее еще что есть.

– В долгах, как в шелках.

– Ведь убить могут.

– Мясо шею свернет.

– Убить не убьют,– Еж не на шутку был озабочен,– а в бомжатник отправить могут. На отработку, месяцев на шесть.

– Вот это перспектива! – присвистнул Куца.

– Есть еще варианты – сбежать…

– Бегали уже.

– Если бы была война,– вмешался Старуха,– переметнулись бы…

– Если бы, если бы, если бы… бежать бесполезно. Вот Старуху если продать в рабы…

– Чего? – обиделся щуплый.

– Да кому он нужен? А, Еж?

– Я тебя зарежу, белобрысая харя, пока ты однорукий!..

– Ну, ты!..

– Быстро заткнулись,– оборвал перепалку Еж.– Куца дело говорит.

– Да ты что? – Старуха готовился заплакать.

– За него много не дадут,– сказал блондин.– Дохлый. По лицу видно – глупый. Какая от него польза, мы хорошо знаем, хорошо, если себя прокормит. Что мы за него получим? Скостят месяца три и все по новой. Ерунда. Идем дальше. Я… Ну, сейчас я не годный к продаже, а пока плечо заживет, поздно будет. Следующий клиент – Маня. Это товар годный, она вон даже округлилась слегка. Ее как нечего делать на хорошего бомжа поменять. Но… Резонный вопрос – хорошо ли нам самим будет без бабы? То-то и оно. Без бабы жить плохо. Не престижно. Слухи всякие пойдут, пакости… отмойся потом. Запишут в голубую братию и это будет не смешно. Так что Маня отпадает. Остается последний вариант – пожертвовать нашим драгоценным котеночком. Он, пожалуй, тоже стоит хорошего бомжа да еще и отсрочки на пару месяцев впридачу. Доводы? Мальчик. Не урод. Крепкий. Неплохо откормленный. Хочешь – делай из него отбивную, хочешь – расти воина или слугу. Как? А мы себе еще заведем, Маня не подкачает!

Повисло тягостное молчание. Наконец заговорил Еж.

– Вот и я о том же думаю. Чуть голову не сломал. Деваться некуда, придется продавать. Сама посуди, Маня, ну не сожрать же его в самом деле… Маня?!

– А где она? – вскочил Куца.– Где Маня, я тебя спрашиваю, козел? – обратился он к Старухе, чья лежанка по ранжиру находилась ближе всех в Маниному месту у выхода.

– Вышла.

– А ребенок?

– Вроде с ней.

– Вот это да! – Еж вскочил.– Сбежала!

– Давно вышла? – Блондин насторожился, как гончий пес.

– Минут пять – десять.

– В темноте не так-то просто найти.

– Достанется кому-нибудь.

– Догоним.

– Почуяла, дрянь.

Подростки бросились в темноту.

 

*  *  *

 

Крутой сидел в плетеном кресле за столом под тентом, натянутым перед входом в небольшой домик, похожий на строительный вагончик. Он пил кофе. Два охранника привели, поддерживая под руки Куцу. За ним следовало еще несколько человек.

– Это тот дурик, запутавшийся в ловушке?

Один из охранников почтительно кивнул.

– Осел! Ты думаешь, у Одноглазого лучше? Бомжом возмечтал стать? Или в кабанчики наметился? Козел, награда достается не тому, кто убегает, а тому, кто настигает.– Хозяин отхлебнул из фарфоровой чашки.– Он не был под кайфом?

– Нет.

Крутой откинулся на спинку кресла и отвернулся. Казалось, он о чем-то задумался.

– Давай, рассказывай, какие у тебя проблемы? Ну?

Куца молчал. Подросток никак не мог собраться с мыслями и лихорадочно решал: говорить правду или пуститься на хитрость. Пауза затянулась, и была прервана легким свистом лозы, треском рубашки или кожи и диким воплем блондина. Специальная лоза причиняла адскую боль.

– Больно? – поморщился Крутой.– Ты не знаешь, как бывает больно, когда снимают кожу чулком, например… Впрочем, твоя шкура попорчена, но мы можем придумать что-нибудь повеселей. Как? – пустая чашка была отодвинута от края стола.

– Да, да…– залепетал Куца,– все расскажу, простите… Голову напекло, испугался…– Новый удар прервал его причитания.

Подросток упал на колени.

– Нет! Не надо! Все скажу! – крик вперемежку с всхлипываниями.

– Встань.– Лицо Крутого выражало отвращение.– Не люблю слабаков.

Блондин поспешно поднялся.

– У нас девка сбежала, девка с ребенком. Ночью… нет, вечером, выскользнула и исчезла. Ну, мы искать. Распределились: Старуха к болотам, Еж – к стене, а я – к границе… Я и не думал бежать! Зачем мне? Все из-за этой уродки!

– Уродка?

– Нет, нет…– на мгновение запнулся Куца.– Нормальная. Худая уж очень была. После рождения ребенка округлилась.

– Так, так. Чем же вы ее так напугали? Каннибализмом, что ли, решили заняться?

– …?

– Сожрать ребенка решили?

– Нет. Зачем? Задолжали много. Продать хотели. Сюда принести…

– Интересный случай. В клюшке проснулся материнский инстинкт. Феноменально. А может, она и меня полюбит? За живые струнки дергать приятней? Что за ребенок?

– Мальчик. Крепкий, полгода точно есть.

– Не урод?

– Нет, вроде.

– Лопухи вы, ребята. А-а, это бригада паленого Ежика,– вспомнил хозяин и улыбнулся.– Помню, помню… Сердитый такой мальчишка. Где Мясо?

Один из охранников поспешно убежал. Вскоре появился громила с маленькими, умными глазками.

– Оповестить всех загонщиков: на территории скрывается девка с ребенком. Ребенок толстый, девка худая,– уточнил человек в кресле.

– Нет,– вмешался Куца,– нет…

– Что? – удивленно обернулся Крутой и подал знак рукой.

Тотчас просвистела лоза, и новый удар обрушился на плечи Куцы. Блондин завопил и свалился вниз лицом на землю. На спине виднелись яркие кровавые полосы. Подросток оказался в сознании, запрокинул лицо и начал разевать рот, как выброшенная на берег рыба, желая что-то сказать. Выпученные глаза выражали ужас.

– Ой,– притворно вздохнул Крутой.– Ну что тебе? Поднимите его.

Куцу подняли.

– Она же не худая, она округлилась… Хорошая…

– Хорошая? – Крутой сделал удивленную мину.– Прям такая вот хорошая,– он сделал жест, подразумевающий высокую грудь.– Прям вот такая?

– Да. В самом соку.

– Надо же! – хохот разнесся на всю округу, хозяин даже приподнялся с кресла, хватаясь за живот.– О! насмешил. Так за что же я тебя порю? Месяц, наверно, так не смеялся, а может, год. Ты даже не представляешь, как мало в моей жизни радости. Так значит, в самом соку да еще с материнским инстинктом? Нет, я тащусь…

– Да,– растерянно ответил блондин.

– Выдать ему новое обмундирование.

Видя недоумение приближенных, уточнил:

– Рубашку новую или футболку. И пусть проваливает, а то еще привяжусь к нему, часто бить придется…– И повернулся к Мясу: – Понял, какая девица? Она мне нужна.

– Уже заметили,– пробурчал громила.– Цезарь засек возле ТЭЦ.

– Что сообщил?

– Шла по направлению к границе. Кто-то ее спугнул. Может, этот?.. Куда-то забилась, выжидает ночи. В руках сверток. Цезарь просит подкрепления.

Крутой встал.

– Объявляю общую охоту. Оповестить всех, пусть участвуют. Охота без крови. Тому, кто настигнет девку, достанется ребенок. Девчонка во всех случаях живая – понял? Мне. Слушай дальше. Это объявишь всем, но девчонку я хочу поймать лично сам, раз она в полном соку. Понял? И распорядись, чтобы бригаде Ежа выделили новую клюшку. Ту, плешивую… Позаботься обо всем. Иди!

Огромная туша по имени Мясо уже распоряжалась охранниками. «Опасно иметь умных приближенных»,– подумал Крутой.

 

*  *  *

 

Место было сырое, страшное – несколько плит и между ними проржавленные до черноты, четырехугольные, длинные железяки – каркасы, рухнувшие вперемешку и оставившие у толстенной бетонной стены небольшое темное пространство. Идеальным убежищем его не назовешь, однако оно обладало определенными преимуществами: темнотой и при дневном свете, а также сквозными выходами с двух сторон. Это и привлекло Маню. Кто-то ее заметил: крысы не могли уронить такой большой камень. Оставалось гадать: выследили, и если выследили, то кто… Может, случайный прохожий, потому так неосторожно и грохнул камнем. Боже!..

Юная мама не раз продумывала план побега, она знала, что рано или поздно что-нибудь произойдет, случится и ее захотят разлучить с Котиком. Она решила – нет! Лучше как крыса по щелям, по буграм, с ребенком в зубах, дальше, дальше – нате, выкусите! – использую последний шанс, последнюю возможность, ибо без ребенка все равно не жизнь. Другой вопрос – куда бежать? В химическое болото? Без противогаза туда соваться бесполезно, да и с противогазом нужен проводник, а то неверный шаг и проглотит проклятая бездна. Был бы жив Кент, этот вариант можно было бы проработать. Туманная стена? Они уже были там. Три дня искали прореху, дырочку, хотя бы глазок – расковырять, проникнуть… Бесполезно. Решила пробираться на территорию Одноглазого, а там – будь что будет… если ее по дороге не изнасилуют бомжи и к ней не прилепится какая-нибудь гадская болезнь, остается перспектива быть подобранной и приголубленной. Маня чувствовала по взглядам своих пацанов, что изменилась, похорошела. А они, идиоты, этого не оценили!.. В лучшем случае приберет чужой загонщик, им там что-то полагается, какие-то доли. Или проведет ее через зону своего хозяина и продаст вместе с ребенком кому-нибудь из людей Гоги. Страшновато, конечно, так далеко забираться, но чем лучше здесь? В любом случае греет надежда при полной неудаче вернуться в бригаду Ежа, к этим дурачкам она привыкла, знает, от кого чего ожидать. Может, напрасно она выскользнула в темноту? Жалеть поздно. Главное – не сбиться с пути. Вроде бы она пока идет правильно – три обломанных трубы, верная примета.

– Спи, маленький.– Девица прижала к груди малыша.– Не простудись. Я не знала, что ты стал таким тяжелым. Хочешь, мякиш тебе нажую? У мамы кое-что осталось в заначке…

Малыш посапывал, ничего из происходящего не понимая. Внешний мир еще не обрел для него реальных, жестких очертаний.

Пока складывалось все удачно. Но кто же ее спугнул? За те дни похода к стене они встретили всего то ли троих, то ли четверых обитателей территории. Сначала им попались по дороге два бомжа, затем какая-то замызганная старуха (перед глазами встала сгорбленная фигура в засаленном летнем платье), а на обратном пути – загорелый мускулистый парень, наверное, загонщик,– остановился, чтобы разглядеть всю компанию и, похоже, узнал Ежа, они о чем-то переговорили. Какой леший дернул ее топать днем, сама же решила: только ночью, ночью, ночью…

Скоро стемнеет, и она пойдет дальше. Удалось подремать часа два. Ничего, завтра на рассвете выберет место получше и отоспится. Лишь бы дойти, лишь бы где-нибудь зацепиться вместе с ребенком. Она из него вырастит настоящего мужчину.

Что это?! Мане послышались какие-то звуки. Быстро положив ребенка на сумку, она метнулась к ближнему выходу, с той стороны откуда забралась сюда сама.

Людей не было видно, зато отчетливо доносились отрывистые крики. Из-за развалин стали появляться сначала отдельные огни, но вскоре они вытянулись в длинную цепочку, казалось, охватившую весь горизонт,– факелы.

Путь к границе был закрыт.

 

*  *  *

 

Что-то происходило со стеной. Простой глаз никаких изменений не замечал, но Правитель видел: она истончалась, слоилась, того и гляди может возникнуть прореха. А это уже серьезно. Спокойная, уравновешенная жизнь нарушится, придется техническим путем блокировать возможность проникновения пришельцев с темных окружающих территорий. Явно не хватает мысленной мощи для удержания стены. Рушатся его надежды, дескать, само время докажет правоту решения знаменательного собрания. Никогда раньше посвященные не позволяли себе противодействия, общее решение являлось законом для всех. А сейчас…

Впервые с тех памятных пор горожане (только «посвященные») снова собрались все вместе – не координирующий совет, а общее собрание. На этот раз встреча состоялась не в зале, а у стены, ибо она и являлась предметом разговора. Они стояли тут, где широкое шоссе упиралось в непроницаемый туман.

– Друзья,– начал Правитель,– мне кажется, что наши усилия по сохранению мысленного барьера между двумя мирами ослабели. Стена истончается. Я хочу понять причины этого. Полагаю, для присутствующих вопрос ясен: боюсь, между нами зреет раскол. Вряд ли один человек или даже несколько могут противостоять моей… точнее, некогда нашей общей воле. Кто хочет говорить?

Поднял руку скромно одетый, похожий на клерка молодой человек в очках с металлической оправой.

– Мы отсекли зло, но решило ли это наши проблемы? Я чувствую себя сопричастным к преступлению…

– Мы лишили зло пищи, наедине само с собой, пожирая себя, оно погибнет,– перебил его пожилой мужчина.– Мы в какой-то мере жертвы. И пусть это отразится на нас, зато благо получат дети и внуки.

– Не слишком ли комфортно устроились жертвы? – возразил молодой человек.

– Я себя от этого комфортно не чувствую.

– Легче уничтожить, чем победить. Сколько было попыток – религиозных и социальных утопий. Мы поступили гуманно, предоставив зло самому себе. Я не считаю себя жертвой,– говорил один из близких Правителю людей,– к сожалению, темное осталось и среди нас, мы просто резко уменьшили его, убрали самое безнадежное. Вы все знаете, что у грубой материи тяга к хаосу неизбежна…

– Не будем об этом,– прервала оратора Мать.– Добро не может быть палачом, даже если оно не хочет стать жертвой.

– Спорный вопрос,– вмешался Правитель.– Никем не доказанный.

– Открытый бой достойнее.

В этот момент Правитель побледнел, схватился за сердце, пот выступил у него на лбу.

Облако, из которого состояла стена, стало рассеиваться, стена как бы превратилась в толстый слой жидкого стекла, и все увидели неопрятную девицу, отчаянно барахтающуюся в прозрачных слоях, держащую в руках сверок, из которого выглядывало детское личико. Стена, став прозрачной, приобрела качества увеличительного стекла,– девица оказалась трехметрового роста.

Но самое страшное было у нее за спиной. Там стояла толпа отвратительных гигантов. У некоторых в руках пылали факелы, кто-то держал длинные палки. Впереди, ближе всего к стене, возвышался над другими узкоплечий мужчина с вытянутым лицом и черными, блестящими, как у крысы, глазами, рядом, чуть позади, гора мяса, детина, похожий на монстра, со щелками глаз. Дальше – целый набор ощерившихся (открывающих рот в беззвучном крике) личностей, от уродов до вполне внешне нормальных, если не видеть их в рядах неиствующей толпы.

Посвященные невольно отпрянули от стены, но сообразили, что с той стороны их не видят. Придя в себя, горожане поняли, что девицу с ребенком тоже не видно, ее ищут, несколько мужчин с шестами шарят с двух  противоположных сторон, прочесывая стену.

– Ее надо спасти,– сказала Мать.

– К сожалению, невозможно. Мы не можем вмешиваться в их дела так же, как они в наши. Стену нельзя приоткрыть, ее можно убрать совсем, и тогда они все ринутся сюда. Это повлечет тотальные несчастья.

– Господи! Неужели мы станем свидетелями убийства?

– Те, кто находится здесь, не отвечают за то, что происходит там.

– У меня сердце кровью обливается! – Вдруг Мать в одном из гигантов узнала сына.– Пустите меня к нему! Немедленно пустите! – Она ударила стену.

– Хорошо! – Правитель обратился ко всем.– Решайте, нужна ли нам мысленная стена или пусть обе половины города сольются в одно? Мое мнение остается прежним, слово за вами.

– В это время мужчины с шестами настигли девицу. Двое схватили ее за руки, один отнял ребенка, и, несмотря на ее отчаянное сопротивление, поволокли к двум, видимо, вожакам. Ряды великанов колыхались в ожидании расправы.

– Я не могу этого вынести,– прошептала Мать в ужасе. Молодой человек в очках с металлической оправой приобнял ее за плечи.

– Значит, пусть стена исчезнет? – Правитель молча смотрел, как поднимались руки: одна, две, три, пять… И все. Все! Жалкие единицы. Выходит, он победил, он прав, и город будет спасен.

Его голос звучал как призыв:

– Решение принято. Мы просим во имя общего блага прекратить раскол и направить с вою мысленную энергию на удержание защиты. Мы окончательно отсекли зло. Стена будет стоять.– Он воздел руки к небесам, словно призывая их в свидетели.

И в это невыносимое мгновение, когда девушку и младенца вот-вот растерзает озверелая толпа по ту сторону, а они разойдутся по домам, и жизнь потечет как прежде по законам справедливости,– толща жидкого стекла за спиной Правителя стала мутной, окрасилась в темные и серые тона, и вдруг вся стронулась, сдвинулась, потекла, одновременно дымясь, испаряясь, исчезая. В недоумении и ужасе взирали друг на друга люди. За факелами, за ощетинившейся толпой отверженных посвященные увидели мир, обращенный в хаос, поверженный в зловонные, отвратительные развалины неведомой силой.

В свою очередь обитатели территории Крутого, как загипнотизированные, обозревали деревья, асфальтовую дорогу, светлые дома поодаль и крохотную горсточку людей.

Вдруг повисшую тишину нарушила Мать:

– Паша, сынок…– Она шла вперед, протягивая руки.

Куца, стоявший в первом ряду, растерялся, отступил, но в следующий миг молниеносно, хищным, кошачьим движением метнулся к женщине и коротко, страшно ударил ее в грудь. Она упала, сын склонился к ней и прошептал:

– Ненавижу. Все из-за тебя.

И тут Мясо, перекрывая нарастающий шум, заорал:

– Мочи козлов!

Визжащая лавина, затоптав Маню и Котика, брошенного за ненадобностью на шоссе, хлынула в еще недавно неприступный чертог.

 

*  *  *

 

Большое красное солнце клонилось к горизонту, окрашивая небосклон целой гаммой красок и оттенков – от лиловых, сливающихся с голубым, какие присущи персидской сирени, до нежно-нежно-розовых, какие можно увидеть на снежной вершине в урочный час, а между ними – кремово-розовый, цвет морской раковины, дымчато-розовый, ближе к кофе с молоком, цвет одной из разновидностей сиамских кошек, и бордово-розовый, точно пыльца на крыле бабочки…– об этом разговаривали высокий мужчина в очках по имени Артур и его дочка Вики.

– …лучший художник, писатель или композитор не могут выразить и сотой доли той красоты, которая нас окружает: наш мир необыкновенно разнообразен и невероятно прекрасен. Он создан как живой цветок. Но это надо уметь видеть.

– Смотри, папа,– сказала Вики.– Кто это?

На скамейке, поджав ноги, лежала девица с рыже-бордовыми волосами.

– Похожа на куклу,– произнес мужчина.

– Она живая?

– Конечно, живая. Спит, наверное.

– Давай разбудим ее.

– Зачем?

– Плохо спать на скамейке. Представь – я так.

– Мудрая ты у меня не по годам.– Артур толкнул девицу в плечо.– Вставай, приехали.

– Где она живет? – не унималась Вики.– Напоить бы ее чаем?

– Из тебя получится врач или воспитатель в детской колонии. Но я понял – бросать ее мы не будем, возьмем домой и попробуем выходить. Только что нам мама скажет?

– Ура! – закричала девочка.

 

ОСКОЛКИ

 

Рассказ

 

Дождь кончился, последние капли (осколки) поблескивали на придорожных кустах. Матово чернел асфальт. Низкое небо – рама без зеркала – по-прежнему оставалось угрюмым, пасмурным, не предвещая ничего хорошего. Бордовая «девятка» неторопливо катила между болотистых перелесков: березы, осины, липы, мимо бедных деревенек – конец двадцатого века, а все избушки в три окна, куцые садики да огородики, безлюдные железные и бетонные автобусные остановки (новшество), первые пригородные дачки, тоже бедные – на неудобьях и слишком далеко от города. Серость, мрак, тоска!

Андрей нажал на газ: встречных машин почти нет, дорогу он знает хорошо – недавно отремонтировали, гравий с обочин еще не собрали, вроде никаких сюрпризов ждать не приходится. Конечно, дорога мокрая, да уж больно скучно сегодня. Дома – свежая газета, рюмка коньяку, диван, ужин, Ленка расскажет, как в садике… Покой, отдых. Как-то особенно остро вчера почувствовалась нехватка домашнего уюта.

Лорд (мощный, коричневато-рыжий боксер с примесью дога) ткнулся влажным прохладным носом в шею. Что забеспокоился?  Сиди на своем заднем сиденье, смотри в окно или дремли, свернувшись клубком.

– Скоро будем дома,– заговорил Андрей с собакой,– косточку получишь.

Машина легко взобралась на небольшой холм и ринулась вниз. Несколько километров шоссе приходилось на эти горки, поросшие молодым сосняком. Хорошее место, но даже оно сегодня не радует глаз. Андрей устал, измотался с очередными тупыми клиентами, имеющими возможность позволить себе престижного адвоката. Будущие уголовнички – на этот раз резвые «новые русские» – нарвались на серьезных граждан со связями и, в свою очередь, с деньгами, и всю надежду возлагали на умного и ловкого крючкотвора, то есть – на него, Андрея, и на посулы не скупились. Однако он слишком хорошо знал всю эту братию и требовал «бабки» и прочие блага вперед. Вчера и состоялось генеральное соглашение, столковались. Затем, как водится,– ужин, баня, девочки. Полный сервис. Андрей не всегда позволял себе «отдых» с клиентами, особенно если в нем участвовали девицы, а на этот раз соблазнился на юную брюнетку с точеной фигуркой. «А правда – вы сидели в тюрьме?» – спросила она его. «Пытались как-то дать бесплатную квартиру»,– отшутился он. В ходе общения выяснилось, что начинающая путана поступила на заочный в пединститут и наезжает в город. Девица была явно не против продолжить знакомство, но он не решился давать свои координаты и истребовал адрес ее родителей в райцентре. Собственно, чего боялся? Излишняя осторожность. Жена давно смотрит на все его темные дела на стороне сквозь пальцы. А брюнетка стоила продолжения знакомства.

Тряхнуло по вершине очередного холма, и навстречу выскочила такая же новенькая, блестящая «девятка», как у него, только цвета «мокрый асфальт». Андрей не успел понять, в чем дело, одновременно зазвенело в ушах от грохота, рассыпалось на мелкие осколки лобовое стекло (или ему показалось – он видел только сетку мелких трещин), закружилось, замелькало, смешалось черное с красным, и в одно мгновение померк свет.

 

*  *  *

 

Откуда-то издалека доносился не то крик, не то вой. Он приблизился и оборвался. Неестественно легко удалось Андрею выбраться из машины. И Лорд рядом, веселый, играет, зовет – пошли побегаем, отвлечемся: посмотри, какой простор открывается с этого холма. И вправду, как будто посветлело и видно далеко. Андрею показалось, что он оторвался от земли, пожелал и оторвался, только движения чересчур легкие – не идешь, а паришь. Точно – паришь.

Андрей оглянулся и увидел рядом со сплющенной, помятой машиной человека, лежащего лицом вниз. Неестественно вывернутые ноги, словно их неправильно пришили. Левая рука закинута за голову. Знакомая грязная разодранная одежда: черные джинсы, фиолетовая водолазка… Его одежда! И тело – его! Будто чужое: лежит груда костей и мяса. Никому не нужная. И вокруг никого. А где же Лорд?

Собака стояла невдалеке и смотрела на него. Ждала. Он сделал шаг (движение, похожее на шаг), и она отступила, отпрыгнула.

– Лорд,– позвал Андрей.

Обрубок хвоста шевельнулся, и пес побежал. Андрей понял, что пса ему оставлять нельзя, тот без него пропадет. Сгинет.

– Стой, стой! Ко мне! – адвокат рванулся следом и вдруг почувствовал, что проваливается, летит вниз.

 

*  *  *

 

Серый (вообще-то Сергей) по пьяной лавочке зарезал своего партнера по бизнесу и его жену – свидетельницу. Как он утверждал: в шоке, затмение нашло. Андрей поддержал эту версию – других-то свидетелей не осталось. Партнер якобы задолжал крупную сумму, пытался оттянуть долг, уладить дело – пригласил Серого к себе, накрыл стол, поставил «Кремлевскую», а когда приятель не согласился на отсрочку (и так уже одна была), начал угрожать, запугивать, и Серый сорвался – хозяйственным ножом ткнул того прямо в сердце, а затем перерезал горло его молодой супруге («Если б она не кричала – я б ее не тронул»).

Дело было ясное. Все мотивы, все факты, все улики. Но следователи часто работают в спешке, в горячке, не выверяя, оставляя адвокату возможность повернуть версию и так, и эдак. Родственники на адвоката денег не жалели, судя по всему Серый был им нужен живым, и Андрей бился за клиента твердо и удачно (убийцы тоже люди, в складывающихся обстоятельствах всякий…). Он выхлопотал ему всего восемь лет. А ведь грозила расстрельная статья. С этого дела и пошла у него слава ловкого, отличного адвоката. Потекли денежки.

Может быть, потому что дело такого рода было первым (к тому же удачно завершилось), ему ярко запомнилось то время. И сейчас, в маленьком промежутке, спрессовалась вся информация тех  нудных и кропотливых месяцев. Но один момент всплыл перед глазами, как будто случился минуту назад: такие свежие краски и впечатления… Он и Серый сидели в пустой комнате за столом друг против друга. У преступника руки за спиной были заключены в наручники. Андрей достал из дипломата целлофановый пакет с крупной, сладкой (он сам съел несколько ягод) викторией, переданной родственниками, и одну за другой отправлял ягоды в рот Серого. Убийца ел и щурился, как кот. В окно, через решетку, пробивался ослепительным сиянием жаркий июньский день. Казалось, Серый сейчас замурлыкает от удовольствия.

 

*  *  *

 

Клочок света за окном разросся, и Андрей увидел маленькую рыжую дворнягу на коленях (где Лорд?). дворнягу звали Рыжик, она приблудилась к их дому и очень полюбила мальчика – Андрея, то и дело порываясь своим розовым язычком облизать руки и лизнуть в лицо. Она повсюду бегала за мальчиком и с лаем бросалась защищать его от редких на их полугородских, полудеревенских улицах машин. Мать ругала Андрея за то, что он приветил такую глупую собаку, несмотря на полную миску у крыльца норовящую съесть какую-нибудь падаль или того хуже – человеческие фекалии. Рыжик, действительно, не желал отказываться от таких блюд, а главное, сразу после поедания норовил лезть со своими ласками к мальчику.

Однажды собачка пропала и появилась только через несколько недель, бросившись с радостным лаем к своему юному хозяину, возвращавшемуся из школы. Рыжик визжал, приплясывал, лизал руки, норовил достать до лица. На его спине виднелся огромный, покрывшийся корочкой рубец. «Лишай,–  заявила мать,– не смей ее трогать. Собака больна, она все равно погибнет». Андрей случайно подслушал разговор между матерью и соседом, дядей Сережей, пожарным: «Проволокой ее привязал. Как выпуталась? Да и до города километров десять…»

Самое страшное было потом – Андрей сам отнес полностью доверявшего ему Рыжика в ветлечебницу. Там сказали, что рубец – это не лишай, совсем не опасен, песик совершенно здоров, и его вернули мальчику. Но он, поддавшись какому-то нехорошему чувству (мать велела), сказал, чтоб Рыжика усыпили. Пожилая фельдшерица неодобрительно к этому отнеслась: переспросила и неохотно взяла собачку. Сейчас на Андрея смотрели полные любви глаза Рыжика. Никогда раньше он не вспоминал об этом. Но сейчас… Эти глаза… Бескорыстная собачья любовь.

 

*  *  *

 

Каре-золотые глаза с веселыми искорками. Ну да, Оксанка. Повзрослела, похорошела за год с тех пор, как переехала в новый район. Идет с матерью (полной, коротко остриженной женщиной) и отцом – высоким, русоволосым… Улыбается ему.

– А, это тот, который торчал под нашими окнами,– доносился до него женский голос.– Ты, вроде, вспоминала о нем. Познакомила бы.

Андрей внутренне съежился. Чего им от него надо? Посмеяться? Ну, нравилась ему белокурая Оксанка в шестом классе. Дружили. Сама предпочла другого. Надо же – они его помнят. И она как-то так улыбнулась… ласково… (неужели она рада его видеть?).

 

*  *  *

 

– Послушай, шеф, я не увлекаюсь маленькими девочками. Сдались они…

– Двенадцать лет.

– Кому? Ей? Спроси кого хочешь в поселке, всех баб прошел… На кой ляд мне сдалась такая пигалица?

– Слушай, давай откровенно. Ты выпутаться хочешь?

– Еще бы.

– Я изучил дело. Сложно. Все улики против тебя. Если взял грех на душу – признавайся. Может, смягчат приговор.

– Безнадежно? – буравчики глаз так и сверлят Андрея.

– Почти… Есть зацепка.

– «Жигуль» продам, деньги тебе, если вытащишь.

– Нет. Меня так не устраивает. Сам пойми…

– Ладно.

На фотографии – худенькая девочка со светлыми волосами и заострившимся личиком, измазанным землей. Прикопал в леске.

 

*  *  *

 

В комнате сгущаются сумерки. На окнах морозные узоры. В углу стоит елка. Громко тикают настенные часы. В кухне капает вода из умывальника. Андрею страшно. Темнота. Он едва выше подоконника, в окна льется фонарный свет. Огромный мир обступает его. Ледяной. Таинственный. Страшно одному. Вжаться в диван, обнять руками колени и жалеть себя, плакать, а затем, наплакавшись, в сладком изнеможении уснуть.

Хлопок двери, щелкнул выключатель, и в ослепительном свете люстры клубы морозного воздуха, ворвавшегося в комнату.

Мать, румяная, в черной, с блеском тающих снежинок шубе стоит над просыпающимся мальчиком и протягивает большую, чуть ли не с него деревянную машину – яркую, красно-желтую, с пластмассовыми колесами в рубчиках (как настоящие!). Здорово! Замечательно! Мир полон радости и нежности. Мама!

Андрей бросается ей на шею.

 

*  *  *

 

Лорд вновь стоял в десяти шагах впереди и оглядывался на хозяина – звал. Андрей двинулся вперед. Ноги как чужие, ватные, вязли в какой-то серой кисее. Вокруг расстилалось голубовато-серое поле, причудливо пересеченное почти прозрачными слоями, напоминающими колыхающиеся стеклянные стены. Далеко впереди маячил серо-серебристый просвет. Туда и направлялся пес. Андрей чувствовал что-то давящее за спиной, оглянулся. Позади, не очень далеко, виднелся город не город, что-то странное, углом наступающее на кисейное слоящееся поле. Причудливое нагромождение черных строений. Здесь попадались средневековые башни с остроконечными крышами, зубчатыми стенами, ступенчатой формы дома, рвущиеся вверх, кубы и параллелепипеды, накренившийся небоскреб и что-то дальше, не разобрать. Почему-то серебристый свет, доходивший до Андрея, не отражался на их стенах. Не он ли образовывает призрачные слои, как бы преломляющие пространство? Город (видимо – город) одновременно притягивал своей мощью и загадочностью, и в то же время отталкивал. Что-то в нем было пугающее, тревожное, точно там притаился неведомый монстр, изготовившийся к прыжку на очередную жертву-добычу. И все же город напоминает что-то земное, знакомое, пробуждающее желание узнать, дотронуться… Поверь, это приятно, стоит попробовать… Никаких монстров… Девица сидит в темнице, коса на улице… Решись…

Лорд заскулил. Андрей повернулся к нему, сделал шаг и снова куда-то провалился, теряя нить понимания происходящего.

 

*  *  *

 

– Привет, Солнышко! Как дела?

– Папа, бабушка пришла! – девочка исчезла в зале.

Андрей разулся, повесил кожаную куртку.

Появилась Ирина, испытывающе глядя на него:

– Ты сегодня рано…

– Да. А что, нельзя?

Жена насупила брови.

– Не начинай, пожалуйста. Мама только что оправилась от болезни.

– Не той кровушки хлебнула…

– Хочешь поужинать? – переменила тему Ирина.

– А вот и Андрюша, наш кормилец,– теща вела за руку Леночку.– Как успехи на работе, господин адвокат?

– Для вас я, Марья Игнатьевна, так и останусь гражданином…

– Папа устал, Леночка,– теща погладила девочку по голове,– сейчас он поужинает и поиграет с тобой. А мне пора, засиделась у вас.

– Не уходи, бабушка!.. – Лена схватила ее двумя руками за рукав кофты.

 

*  *  *

 

На скамеечке под двумя березами неподалеку от своего ветхого дома с высокой крышей, крытой рубероидом, сидел старик.

– Все хочу спросить тебя, дядя Федь,– обратился к нему Андрей,– почему ты железнодорожную фуражку носишь?

– Сын подарил, он последнее время железнодорожником был.

– А почему – был? – адвокат хорошо знал сына старика, пятидесятилетнего крепкого мужика, раз в год наезжавшего проведать отца откуда-то из Средней Азии.– Уволили, что ли?

– Помер. Телеграмму давали, да не дошла, письмо внучка прислала. Я б все равно не поехал…– старик отвернулся.

Андрей знал его с детства: доброго, торопящегося помочь другим, подставить свое истертое от постоянной работы плечо. Редкий старик – подсобит, подскажет, поднесешь ему чарку – от второй откажется. И сейчас, благодаря в основном его заботе, живет неподалеку слепая старушка. А родни, значит, никого не осталось – жена умерла лет пятнадцать назад, дочку еще в детстве убило молнией, единственный сын умер за несколько тысяч километров…

– Сестра Маня в Самаре. Все собиралась меня навестить, да пишет – болеет. Она на три года меня старше, значит, ей восемьдесят четыре. Вряд ли повидаемся перед смертью.

– Дядя Федь, а я в Самару собираюсь, поехали со мной.– Андрей не собирался в Самару, но старик всегда был добр к нему и в его сдержанных словах о смерти сына слышалось подлинное горе.

– А я уж в дом престарелых надумал… Поездом?

– На моей машине. Всего ничего – полдня и там.

 

*  *  *

 

В изоляторе на двенадцать коек находилось шестнадцать человек. Четверо спали на матрасах в проходе. На улице трещали морозы, в камере было холодно, и тому, кто располагался на полу, приходилось несладко. Сначала менялись местами, но вскоре отсортировались самые плохие и неуважаемые. Вернее – трое действительно слабых, склонных к угодничеству, и один молодой, крепкий, деревенский парень, попавший под следствие за драку в своем клубе (ни за что искалечил чужака – сломал нос и т.д.), теперь его «раскручивали» еще на взлом магазина, из которого взяли несколько ящиков водки. По милицейской логике – если сидеть, то какая разница – годом больше, годом меньше. Парень имел независимый характер и сразу не поладил с одним крутым, принадлежавшим к известной в области группировке, угодившим сюда по подозрению в изнасиловании. Братва с воли обещала вытащить товарища (в конце концов так и произошло). Тем не менее в КПЗ он досиживал шестой месяц и полностью обжился здесь, подминая под себя или «уважая», как Андрея, остальных сокамерников. Вот только с Витьком (так звали деревенского) ничего не вышло: тот не признавал власти крутого ровесника и попытался оказать ему сопротивление. Однако крутой пользовался поддержкой приближенных, и досталось Витьку спать на полу, на матрасе.

Пришло время освободились нары как раз рядом с Андреем. Один из четверых бедолаг по праву мог занять их, и этим воспользовался непокорный Витек. Он почему-то обратился к Андрею: «Ты не возражаешь?» Адвокат пожал плечами, хотя его подмывало посоветовать парню переговорить по этому поводу с крутым и постараться пойти на мировую.

Ночью Андрей проснулся от хрипа и возни на соседних нарах. Несколько темных фигур навалились на Витька и что-то с ним делали. Адвокат перевернулся на другой бок.

Витька нашли повесившимся на мокром полотенце. Никто ничего не видел.

 

*  *  *

 

Андрею показалось – пес лижет ему лицо. Он приоткрыл глаза и увидел в нескольких шагах от себя Лорда. Трехлетний, начавший матереть боксер на фоне далекого, серебристого прогала выглядел темным силуэтом,– едва различимый белый треугольник на груди и белые носочки на лапах, утопавших в пепельной кисее. Андрей попытался встать – безуспешно, тело отказывалось подчиняться ему. Спиной ощущался вкрадчивый холодок, сквознячок, он оглянулся и увидел, что нагромождения черного города приблизились, строения расползлись и стали различимы новые выступы и углы. По-прежнему на стенах не отражался серебристый свет, но между человеком и городом виднелись колыхающиеся, прозрачные (световые,– догадался Андрей) преломления, подчеркивающие густую черноту зданий. Город одновременно манил и угрожал, тянул и давил. Какое-то движение вывело адвоката из оцепенения. Да, так и есть – пес подпрыгивает и наклоняет голову, как бы говоря: «Вот он я, не забудь обо мне, давай поиграем, ты нужен мне, подойди или прощай – я ухожу». Человек осознал – если он сейчас не сделает необходимого сверхусилия, не догонит, не поймает пса, то того уже никогда не найти. Звук призывающей команды застрял в горле, и тогда, стиснув зубы (сжав волю), он пополз. Первые метры пути были мучительно трудны, и все же пространство подалось, сдвинулось, прозрачные слои пропускали дальше. Купированный хвост Лорда весело замельтешил, весь торс собаки извивался в радостном танце. Боксер отбегал вперед, возвращался, но не давал приблизиться к себе. Андрей упорно продвигался к собаке и к серебристому просвету впереди. Черный город слал вдогонку крысиный писк.

Чем ближе становился серебристый просвет, тем легче давались движения. Прогал на глазах расширялся, разрастался, и когда в серебряных бликах появились золотые нити, Андрей встал и пошел, затем – побежал. Сердце охватило чувство неизъяснимой любви, неги, счастья, хотя было понятно, что эта любовь как бы относится и не относится к нему, она просто есть, существует, и весь бьющий навстречу свет ею напоен. Кто-то прекрасный и милостивый допустил его в поток любви, и самое лучшее – слиться с ним, стать его частью, сохранив сознание и индивидуальность. Пришло чувство, что ему, Андрею, приоткрыли какую-то грандиозную тайну, смысла которой он до конца постичь не может и не может больше находиться в этом водопаде света, так как грязь на руках и ногах почему-то не смывается.

Пес, бежавший рядом, куда-то пропал. Золотисто-алмазный свет рассеялся, и Андрей увидел черную, блестящую дорогу, молодые сосенки, мрачные низкие небеса, исковерканную, сплющенную бордовую «девятку», рядом бело-синий «Рафик» с красным крестом на боку, людей в белых халатах, свое тело…

Длинная игла достала сердце, и оно тяжело заработало, обретая прежний ритм.

– Повезло парню,– услышал Андрей над собой.– Ну, переломало ноги, пару ребер, зато позвоночник цел. Помирать-то к чему?

– Носятся как очумелые, – ответила женщина. – И не сопляк, вроде. Вином не пахнет… Может, хороший, вон, животных любит.

– Красивый у него был пес. Говорят, смерть собаки отводит беду от хозяина.

Андрей попытался открыть глаза, но ничего не получилось.

 

 

ЛИЛОВЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК

 

Рассказ

 

«Что ты сделал? Как ты посмел сорвать

в моем  саду мой заповедный, любимый цветок?»

С. Т. Аксаков

 

«Сумрак сосен, свет берез…»

 

Я видел, что она обвешивает меня на тридцать граммов. Толстая тетка в грязно-белом халате, с волосами, как полагается продавщице – цвета «блондин». Мои трудовые пару тысяч сейчас вынут из моего кармана. Я напрягся в порыве праведного социального гнева: «Держи вора!»

И вдруг я увидел, да так ясно, словно прямо перед собой, розовое младенческое лицо. Чистая кожа новорожденного покрылась синюшным налетом, и в единый миг разложение тронуло его. Трупик лежал передо мной прямо на голой земле, и толстые руки с наманикюренными ногтями шарили возле и вот-вот должны были обнаружить страшную находку. Тошнота душила меня, словно не она, а я сам сейчас дотронусь пальцами до разлагающейся плоти.

Я с усилием закрыл и вновь открыл глаза. Напротив, через прилавок, оторопевшее круглое лицо (а под черепной коробкой мозг, ощутивший глубокое чужое вторжение). Руки, с крашеными красными ногтями, схватили нож, и недостающие тридцать граммов крестьянского масла упали на весы. Забрав свой сверток, я уходил.

У витрины толокся всякий люд, в нашем привокзальном районе отовариваются и деревенские, и бомжи, и нищие, и цыгане. Я обернулся. Она смотрела мне вслед. Я невольно прошептал: «Вы избавились от ребенка?..» Она молчала, но я знал, что это – правда.

Так впервые я узнал о своем даре. До этого были прогулки наедине с сами собой, и я-то был уверен, что брожу в лесу памяти. Хотя никогда я не бывал именно в том месте: на высоком холме ельник, густой, влажный, а вниз по склону и, словно озерцо, запруживая собой равнину,– березы. Вот тут-то я и бежал, летел по склону, меж пятнистыми стволами, над травой, и выше, выше, в ветвях, в кронах, путаясь в листьях, задыхаясь от счастья. Я не слишком часто позволял себе бродить в том лесу, боясь утерять свежесть ощущений, но когда уставал или вплотную подступали неурядицы, вечером, лежа в постели, я вызывал из памяти (так я думал тогда, что из памяти) стволы, просвеченные солнцем, и дневное, городское, душное томление отступало, и я летел, наполненный счастьем.

Теперь-то я был уверен – у каждого человека есть свой собственный мир. Изначальные шансы у всех равны, но ты сам учишься видеть в нем разлагающийся труп или световой поток. Мне как дар был дан светлый, смеющийся навстречу березняк (о темных густых елях, с бахромой на нижних ветвях – я старался не думать, всякий раз поворачиваясь к ним спиной).

Забравшись вечером в постель, я думал, что умею входить в миры других людей. В квартире было тихо, мне никто не мешал. Я жил вдвоем со старенькой бабушкой – она завещала мне квартиру, и я уехал из родного города, чтоб не оставлять ее одну и достойно проводить в мир иной. Впрочем, старушка была чудной и нисколько мне не мешала. Совсем недавно я отучился в мединституте и теперь работал в поликлинике терапевтом, потихоньку привыкая изо дня в день хладнокровно выслушивать мужественные волосатые груди и нежные женские, прикрытые тонким бельем. Впрочем, теперь я буду знать еще кое-что об этих людях, приходящих к врачу, и, возможно, сумею кому-то помочь, ведь зачем-то мне дан этот дар – бродить там, внутри. Я упивался, меня несло, я – не такой, как все, и грубая толпа не возымеет власти надо мной, ибо я буду знать ее уязвимые места.

Я прикоснулся к прохладной подушке. Как чудесно в комнате – покойно, тихо, тяжелые бархатные шторы закрывают от околовокзального круглосуточного шума. Но словно соблазн меня манила светлая роща, сбегающая с холма, и прощаясь с этой реальностью, я вступил в другую, оказавшись на вершине. Сейчас полечу вниз в солнечных лучах, но что-то позади будто зацепило легоньким крючком. Я обернулся. Старые ели и молодые елочки между ними – едва оперившиеся, светло-зелененькие, стояли плотно, под ними – слежавшийся ковер, и тянет влажной духотой, и как будто расступаются, открывая тропу и настойчиво зазывая (нет – приказывая): «иди!»

Я пошел, вступая во мрак, так вот она – другая сторона моего березового мира. Я повернулся, чтобы уйти, но под деревом увидел… не может быть: ребенок! Я наклонился, и в нос мне ударил запах гнильцы, полуразложившийся трупик, тот самый, из дневного видения. Но это не мое! Не мое! – взмолился я неизвестно кому, и тут же вынырнул, выскользнул прочь, с радостью ощупав свежие простыни и подушку.

Будильник прозвонил в шесть – врачи встают рано. Я резво умылся, куснул бабушкиного пирожка, глотнул кофе и вышел на улицу. Стоял июнь. Крепкая зелень еще не потеряла свежести, сквозь кроны необрезанных тополей, сквозь арки между домами лился солнечный свет – предвестник жары и адского городского чада. Я миновал мусорные баки на колесиках, уже деликатно вывезенные в ожидании мусоровоза, у ног крутился, ласкаясь, рыжеватый неопределенный кобелек, зашуршали шины, я дернулся, но «девятка» уже вырулила со двора, и тут я застыл, внезапно вынутый из квадрата летнего двора и помещенный, нет, не так – возрожденный на просторе. Запах травы и цветов дурманил меня, а в глазах стояли дивные бледно-лиловые цветы. Ткань лепестков была так нежна, что я не определил бы, где она переходит в воздух, вообще дивная голубизна цветущей земли и неба были неразделимы, жили одна в другой, перетекая друг в друга, множа цветы. Причем все – разные. И сам я, сам струился к небу от земли, насыщаясь ароматом и источая его. Блаженство!

– С утра глаза зальют, куда шел – не помнит! – дворничиха с метлой, угрожающе вздымая пыль, приближалась.– Я коснулся рукой лба. Что это было? А было ли? Да и не было ничего! Цифирки наручных часов запечатлелись в мозгу – опаздываю. Уже выбегая из двора, боковым зрением я отметил открытый люк и спину человека в румашке и расползающемся по шву пиджаке. И почему-то дивный сад связался с потертой фигурой, покидавшей свое ночное прибежище. И это было странно! Однако думать некогда, и уже через сорок минут я сидел в кабинете, напротив – медсестра Танечка. Стройная Танечка надеялась, что наш легкий, ни к чему не обязывающий флирт, завязавшийся с майских праздников («Абсолют» сменился спиртом в стерильных пробирках), перейдет-таки в удушающий роман. Я, признаться, подумывал об этом, но теперь, сегодняшний я отличался от вчерашнего: я умел входить в чужие миры, узнавать тайны, я имел новую, ни с чем не сравнимую радость.

– Сердце, доктор! – он сидел на стуле, одетый скромно, я бы сказал – незаметно, но позади, у двери,– с отсутствующим выражением лица дожидался мощный малый – телохранитель. Так они и ввалились в кабинет вдвоем, и теперь я выслушивал столь драгоценное тело. Ухо уловило легкие шумы, и я уже выписал направление к кардиологу, когда вдруг легко, без усилия, оказался на самой границе своих светлых и темных владений – вниз сбегали березы, на вершине угрюмо толпились ели. Я попытался остановиться, но меня уже поволокло, и не среди деревьев металась моя душа, а в пропитанных пылью заводских стенах: высокие окошки где-то под потолком не давали свету пробиться сквозь густую паутину, и весь этот мрачный металлический хлам как-то жутко ухал мне навстречу. Там, впереди, дернулась какая-то тень, пытаясь скрыться, я ощутил ток ее ужаса. Декорация собралась в гигантский пресс, и крошечная тень металась в опасной близости от ухающей пасти, но тут ее настигла другая тень, темнее и больше. Пасть сомкнулась. Воцарилась тишина, вновь повсюду лежали горы никчемного пыльного хлама, но ужас струился из-под ног, и, наклонившись, я заметил, что стою по колено в крови. Тут я крикнул и очнулся в кабинете, телохранитель стоял у меня за спиной, а скромный, богатый дядя, посмеиваясь, пробормотал:

– Доктору самому лечиться надо.

Они ушли. Танечка попыталась было выразить сочувствие, но я сослался на головную боль и закрыл тему. В чудесный июньский день – тепло, но не жарко – поликлиника пустовала. Еще только раз нарушили наше уединение.

Это была девушка, вернее, топ-модель. Едва она вошла, я почувствовал, как напряглась Танечка: еще бы – длинные загорелые ноги в шортах и легкая, легчайшая блузка, наверное, так Ева одевалась на заре человечества: три фиговых листка – и Адам покорен. Но Танечка могла не волноваться, если б только знала она, что не доступные глазу прелести горячат мое воображение, а нечто тайное, то, что нутрии. Кровавый мафиозо ушел, пусть убирается и лечит свое каменное сердце, пусть прихватит с собой лужу крови и ухающую пасть пресса. Мне требовался отдых, а при виде смугловатой красавицы являлась мысль о пляже, набегающих волнах, алмазно блестящем песке, о пальмах и любовных утехах.

Я уже знал путь внутрь, и пока стетоскоп касался ее кожи, я вступил в ее мир. Сначала я удивился тому, что там так темно. Серое, нависшее небо, влажная болотная духота, запах прелой травы. И вдруг я почувствовал, что там кто-то живет, под чьим-то вздохом клонится трава. Сделав шаг, я упал, зацепившись за что-то ногой,– это было похоже на поваленный ствол, шершавый, в каких-то чешуйках, пупырышках. И тут ствол ожил, свернувшись тугим кольцом и со свистом развернувшись в хлыст. Позади и там, дальше, раздался такой же свист,– щупальцы гигантского спрута протянулись по траве, и вовсе не небо колыхалось надо мной, это вздымалось и опадало отвратительное серое брюхо. Задыхаясь, я полз прочь, пока сквозь бесконечные усилия не оказался на знакомой, своей опушке. Я заставил непослушное тело катиться вниз, в березовое царство.

Девица смотрела на меня с неподдельным интересом:

– Что-нибудь смертельное, доктор?

Видимо, мое сочувствие к ней (как же она живет-то, бедная, и спит, и ест в обнимку со спрутом, что это? Зависть, сладострастие, тяга к самоубийству?) слишком ясно написалось на моем лице.

– Нет, нет, все в порядке.

Я подписал справку в бассейн, и она ушла плавать по жизненному морю.

Вечером лег я поздно, бабушка уже давно сладко посапывала в своей комнате. Мне было страшно. Я так любил прежде это стояние: на грани яви и сна, бродить, лететь среди солнечных берез, но теперь-то я знал, где-то изнутри себя, я влез в тайное-тайных, нарушил равновесие, сбился с пути, заблудился в трех соснах, вернее – елях. Я расслабился, уговаривая себя аутотренингом, и тут ветка, сырая, с длинными иглами, хлестнула меня по лицу. Они надвигались со всех сторон, словно не деревья, а воины в остроконечных шлемах, я упал на слежавшийся еловый наст и различил далекое уханье, весь мой еловый подспудный мирок утягивало туда, где меж двух наковален – меня сплющит, сведет на нет, и больше не будет ничего. Тянуло гнилью, разложением, я знал, что тут, где-то под старой елкой, под бахромой ее нижних ветвей, разлагается детский трупик прихваченный мной у толстощекой продавщицы. И я уже не удивился, услышав посвист щупалец и ощутив смрадное дыхание спрута. Десятки раз за ночь я побывал на опушке, и всякий раз, хотя душа моя стремилась в березы, что-то, словно магнит, волокло меня в душную еловую чащу. Я хотел одного – избавиться, я вошел в тайну, я хочу запечатать ее, но моя собственная тьма притягивала чужие страсти, и я оказался бессилен перед их натиском. Я был открыт и трепетал как полотнище под порывами ветра.

Утренний солнечный двор был так же озабочен и прекрасен, как вчера, но я уже не бежал, окрыленный радостью, а брел, едва переставляя ноги. Брел я по лугу бледно-лиловых цветов, и нежный аромат заполнял простор от земли до бездонного неба. Я наклонился к цветку. Взвизгнули тормоза – мусоровоз, санитар наших сообща загаженных кварталов.

– Ты что, слепой?

– Он не слепой, он странный,– сообщила дворничиха водителю.– Он и вчера на этом месте стоял.

Точно, на этом месте настиг меня и вчера запах дивного сада, луга, мира, в котором не было спрутов и крови, и разлагающихся трупов.

Бомж сидел на краю люка, в том же мятом пиджаке, теперь я разглядел неподалеку от люка огороженный мелкими камешками крошечный огородик, вернее – садик, ибо не утилитарный лук торчал там, а тонкая зеленая веточка и неизвестной породы цветок, бутон его еще плотно был сжат листьями. Сжимая в корявых пальцах кусок бутылочного стекла, бомж рыхлил землю вокруг ростков.

Мне хотелось стоять и смотреть, спину так ласково грело солнце, но, повинуясь служебному долгу, я вышел в арку и побежал к остановке.

– На кота работаю! – сообщила старушка доверительно.

Я недоуменно воззрился на нее.

– Потому и справку беру, давно на пенсии, но он же не человек, я картошку ем, а ему – тушеночки покупаю, рыбки.– Она расстегнула старенькую ситцевую кофточку, а я уже стоял на своей заветной опушке, на черте, не зная, как сойти с заколдованного места.

Но на этот раз я не двинулся: огненный крест горел передо мной, и в кабинете я же приложил стетоскоп к старческой груди, с уважением поглядывая на крохотный серебряный крестик на серебряной же цепочке. Только что я просил избавить меня от ужасного дара проникать в чужой мир, но – слаб человек! – теперь мне стало досадно, и я уже по собственной воле вообразил себя на границе еловой чащи и попытался войти. Солнечный луч упал из окна на крестик, и он ослепительно сверкнул мне в глаза. И, ослепленный огнем, я продолжал слушать ничего не замечавшую старушку.

Я чувствовал, что все это не случайно, что мне преподают урок, и от того, насколько я хорошо решу задачу, зависит мое будущее. Не случайно пришел вчера доморощенный мафиозо, а сегодня – старушка с крестом.

– Может быть, прогуляемся по бульвару? – это Танечка.

Я качнул головой.

– Нет, я должен побыть один.

Я вошел во двор и замер. Грубый узорный след колес тянулся к самому люку – тонкая веточка наклонилась, я подбежал – а вот цветок безнадежно смят, сломан. Я опустился на корточки, осторожно счистил землю с бутона – проглянул кусочек нежнейшей, бледно-лиловой ткани лепестка. И я взмолился: «Пожалуйста, пусть возродится!», все мое существо просило об этом. Я ощутил, как вытекает мой дар, зарождая новый смысл, и вновь я сам струил себя от земли к небу, раскрываясь и трепеща лепестками души.

Из арки показался бомж. Я встал, отряхивая колени. У ног, сверкая бледно-лиловой сердцевиной, на тонком стебле трепетал цветок. Мне почудился аромат, но только почудился, ибо никогда мне больше не стоять на заветном пригорке (березы и ели), обладая властью войти и подсмотреть.

Между тем, подземный житель, асоциальный элемент в обтрепанном пиджаке, бомж – обладатель или создатель сада, луга, уходящего в небесный простор, и я, владеющий единственным, дивным, лиловеньким цветочком, на который притом не имею никакого права, смотрели друг на друга, и то, что вмещалось в нас и составляло тайну, нельзя было выразить словами.

 

 

ОСВОБОЖДЕНИЕ МАСТЕРА

 

Рассказ

 

«Многое и другое сотворил Иисус: но если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг»

Ев. От Иоанна (гл.21; 25)

 

Пустыня после дневного зноя остывала. Стремительно упала ночь. На густо-синем небе зажглись звезды, и полная луна властно поглядела с высоты.

Старик-отшельник направлялся к каменистому уступу. Наступал его любимый час, час ночных, проникновенных молитв, когда само дыхание Создателя жизни касается кожи и каждая песчинка тут, в горячем, выжженном краю ощущает его. Старик жил тут давно, так давно, что из памяти уплыли подробности прежней жизни. Он не помнил, почему покинул родное селение – то ли обида, то ли страсть послужили тому причиной. Прошлое изгладилось из его памяти, ибо его теперешняя уединенная жизнь была прекрасна. Свое жилище он сложил из камней, вернее, это был просто козырек над норой. Источник воды находился в трех часах ходьбы, неподалеку от селения. Кто-то из его родных помнил о нем, ибо, путешествуя за водой, отшельник всякий раз обнаруживал несколько пресных лепешек, завязанных в обрывок ткани,– большего и не требовалось его иссушенному зноем и ветром легкому старческому телу.

Единственным достоянием его была старинная книга: Библия на арабском языке в великолепном кожаном переплете, пять драгоценных камней украшали его. За годы, проведенные вдали от людей, старик забыл, какую ценность имеют камни, его интересовало то, что заключалось внутри. Каждый день он читал по нескольку стихов, зная многие места наизусть. Но всякий раз, приближаясь к тайне воскресения, отшельник испытывал восторг и ужас.

Вот и сейчас книга покоилась среди камней в его убежище, а он, бредя к утесу, все твердил про себя слова о том, как женщина стояла у гроба, и свитые пелены лежали в нем, как Господь явился ученикам, и Фома вложил персты в язвы. Старик вздрогнул, ощутив прикосновение живой плоти под пальцами. Он стоял на вершине, коленопреклоненный. Камни хранили дневное тепло, и от этой пустыни, от селения, спящего вдалеке, от источника, от таящейся в расселинах живности,– старик вознес первую молитву сегодняшней ночи.

 

 

В ярком лучном свете два силуэта – один повыше, другой – пониже, – скользнули к убогому жилищу отшельника.

– Послушай,– раздался свистящий шепот,– старик, конечно, маг и чародей, но все-таки я его дальний родственник,– маленький человек засмеялся,–  хотя он и не подозревает о моем  существовании, и на меня он порчу наводить не станет. Зато его книга заклинаний, я сам слышал от бабки, выложена драгоценными камнями, и торговец с базара немало даст за нее.

Торопясь, оба расшвыривали камни, рылись в песке. Высокому явно было не по себе, он то и дело оглядывался.

– Говорят, этот твой троюродный дед повелевает тиграми и змеями.

– Вот она,– перебил его спутник,– какая тяжеленная! И камни! Да они огромные! На, прячь ее за пазуху и в путь!

Двое двинулись прочь, все стихло. Ночь истекла, и первые солнечные лучи посеребрили песок, и, с каждой минутой входя в силу, солнце разлило зной над пустыней.

Вернувшись к своему жилищу, старик обнаружил разор и исчезновение Библии. Опустившись на колени, он возблагодарил Господа о совершившемся – ибо тот, кто украл книгу, прочтет ее и непременно обратится, но в слабости своей человеческой отшельник пожалел о той бесценной странице, которую он начал читать вчера и хотел бы читать сегодня.

 

 

Болото, камыши и заросшая травой и кустарником полоса берега – вот и весь мир Туманных слоев. Влажная духота застилала его, и тяжелый, насыщенный испарениями воздух дымился, окутывая окрестность. Пелена молчания покрывала царство земноводных. Пузыри на тягучей, густо-зеленой поверхности лопались беззвучно, беззвучно открывали рты лягушки и скользили в траве змеи, вернее – гуттаперчивые оболочки, наполненные влагой.

К плоскому камню, на котором так удобно лежать, свернувшись кольцом, скользнула гадюка. Ее пестрая головка поднялась, и молниеносный язычок обследовал гладкую поверхность. В этот самый момент, прорезав клубящийся туман, на камень неизвестно откуда упал луч света. Пробившееся желтое пятно сдвинулось, изменилось, превращаясь из одной субстанции в другую. Стремительный язычок наткнулся на бумажный лист, и в тот же миг гадюка была готова выполнить поручение.

Страница сама скрутилась трубочкой, тонкий язычок, словно нитка, охватил ее, и змея заскользила вдоль болота туда, где Туманный мир соприкасался с Покойным Углом.

 

 

Маргарита дремала, опершись рукой о стол, в другой держа страницу рукописи, прочтенную за эту ночь бесконечно много раз. Прекрасные слова завораживали своей красотой и повествовали о ненавистном городе, о грозе, разразившейся над Голгофской горой, об убийстве предателя. Тот, который соткал эту дивную прозу, сидел рядом. Мастер спал, уронив голову на стол, словно врасплох застигнутый усталостью. А женщина, любившая его, ночь напролет перечитывала написанное им. Так длилось вечно и так будет всегда, ибо это прекрасно – он пишет, а она упоенно повторяет слова, сплетенные им.

Внезапно застывший, дарованный, обещанный по их горячему обоюдному желанию покой был перечеркнут. Стремительная линия скользнула вниз, медленно потянулась вверх, и, обрываясь – вниз. Что это? Маргарита широко открыла удивленные глаза, в бледных предутренних сумерках вглядываясь в стену напротив: паучок! Соскользнул на серебряной нити и теперь карабкается вверх. Она положила листок на край стола и подошла поближе. Вместе с падением этой крошечной живой черной точки что-то как будто стронулось в ней самой. Странно! Женщина замерла, прислушиваясь к себе – привычная пустота заполнялась чем-то иным, а удары сердца отдаленно напоминали что-то знакомое. Она напряглась – да, это похоже на тиканье часов. Маргарита прикоснулась к груди – этого не было, не было, ничто не прерывало неподвижный покой, и вдруг у нее внутри включился отсчет (откуда ты взялся, паучок на серебряной нити?), ее неудержимо влекло в поток времени. То, что обволакивало и пребывало всегда, разорвалось и послужило началом чего-то иного. Теперь Маргарита знала – в этом их мире есть дыры, щели – ведь откуда-то проник сюда крошечный гость.

Она оглядела стены их жилища каким-то другим, новым взглядом. Пелена упала, приоткрывая суть, и женщина увидела, что в их сером, пыльном мире прямо на глазах стены и вещи в доме истончаются и уже успели из деревянных превратиться в фанерные. Вот оно – течение времени! Паучок сдвинул, потревожил что-то в пространстве и теперь их несет к концу. Она испугалась, потому что из фанерного Покойный Угол обратится в бумажный и растает вовсе. Паучок исчезнет в своем, ином измерении, но им с Мастером не уйти. Они ветшают и истончаются тоже, Маргарита взглянула на свои руки – тень прежних рук, бледные. Полупрозрачные.

Но выход был. Что-то подсказывало ей – ключ где-то рядом, его только нужно отыскать. Тревожное предчувствие пронзило Маргариту, в страхе она обернулась к столу. Спит Мастер, а на краю лежит исписанная страница. Страницы не было! Лишь горсть праха. Повинуясь не ожившему разуму, а привычке, женщина сгребла пепел в ладонь, бросила в приоткрытое окно, за которым – серый, неподвижный воздух и листья плюща, покрытые слоем пыли.

В этот момент Мастер поднял голову, протер глаза, улыбнулся Маргарите, придвинул к себе чистый листок, склонился над ним. Страница исчезла, но неужели он не помнит о том, что писал вчера? Женщина подошла, обняла за плечи (угловатые, тоже истончившиеся):

– О чем ты будешь писать?

– О, мне предстоит чудесная глава. Я опишу город с колоннами и дворцами, и грозу, которая надвигается на него, омывает гору, место казни, пустые кресты. Потоки несутся вниз. Ты прочтешь сама.

– А разве ты не писал об этом еще? – осторожно спросила она.

Он изумленно (нет, не так – только тень чувства скользнула в глазах) взглянул на нее и погрузился в работу. Опустившись в кресло, Маргарита дремала, пытаясь восстановить в себе безмятежность, но и сквозь дрему накатывал испуг; они исчезнут бесследно, она знает об этом, и потому выход предстоит искать ей.

Наконец Мастер отложил испещренную мелкими буквами страницу и в изнеможении уронил голову на руки. Он спал, повторялась вчерашняя ночь, но мир вокруг изменился, и казалось Маргарите, что сквозь полупрозрачные вещи она видит серые горы пепла. Маргарита взяла листок, пробежала глазами: замелькали знакомые слова – здесь перечеркнуто, здесь стоит стрелочка и сноска, вот – грамматическая ошибка, допущенная в пылу работы. Та же страница, точно отснятая копия (он не сотворил ее,– с ужасом подумала Маргарита,– а просто воспроизвел!), он пишет одно и то же раз за разом, не подозревая об этом.

Протекло время ночи, женщина не сводила глаз с листка бумаги, лежавшего на столе перед ней. Вдруг, в какое-то мгновение, листок скорчился, словно в судороге, обуглился под невидимым огнем и рассыпался в пепел. Маргарита сгребла его и выбросила в окно.

Мастер открыл глаза, потянулся за свежей страницей (чистая стопа не убывала) и принялся за работу:

– О чем ты пишешь сегодня?

Она знала, что услышит, и услышала:

– О ненавидимом городе, убитом предателе и омывающей грозе.

– А что было дальше?

– Дальше? Когда?

– После того, как Его сняли с креста?

Мастер растерянно улыбнулся:

– Я не знаю, что будет дальше, пока не написана эта страница.

И он погрузился в работу.

Раз за разом Маргарита, содрогаясь душой, наблюдала гибель страницы. Мастер споткнулся на подступах к тайне, а в ней заключался ключ. Проклятый отрывок обращался в прах, струился в окно, и серая пелена над Покойным Углом сгущалась. Страницу во что бы то ни стало нужно было спасти, сохранить, спрятать от невидимого огня, и тогда Мастер попробует угадывать дальше, и, может быть, тайна приоткроется ему, им вернут ключ, и они выйдут из исчезающего мира.

Маргарита пыталась спрятать страницу в доме: под столом, под стулом, за пыльным зеркалом, во всех укромных местечках, но – тщетно: листок распадался пеплом. Она пыталась спрятать страницу на груди, держать в руках, но неизменно невидимый огонь, не причиняя никакой боли ей самой, пожирал написанное. Однажды женщина решилась выйти из домика, хотя оставить Мастера хоть на мгновение было страшно, вдруг она вернется, а его – нет, и вообще ничего нет – ни стола, ни стула, ни этих стен, а просто гора серого праха. И утерян будет последний, единственный шанс, ибо спастись они могут только вдвоем.

Маргарита стояла на тропе. Она разулась, в надежде ощутить дыхание и тепло земли, но увы! – по картонному полотну ступала она, и внизу, под ним, угадывалась пустота. Женщина обернулась, коснулась плюща, увившего домик, вздрогнула – под рукой словно обрывки шершавой бархатной бумаги, старой, вытертой, покрытой пеплом. Повсюду лежал густой слой праха, будто заживо погребая мир. Маргарита ужаснулась протекшему времени – сколько же страниц он исписал, сколько раз она подходила к окну – выбросить невесомую серую горсть.

Покойный Угол окольцовывали холмы. Низкая серая пелена нависала над ним. Вскоре Маргарита увидела странную реку, которая не текла, а покоилась в берегах. Она наклонилась к воде, но не увидела своего отражения, да и вовсе это была не вода, а клочья серо-голубой ваты. Самый воздух, казалось, состоит из пыли. Маргарита попробовала спрятать страницу среди ватных клочьев – прах, под листьями плюща – прах, зарывала в пыль – прах. Она приходила в отчаяние – так будет всегда, всегда! Но ведь крошечный паучок – вестник на серебряной нити – как-то проник сюда, значит, должен быть ход в иное пространство, туда, где бесконечно повторяющаяся страница уцелеет, и наступит продолжение.

Внезапно какое-то движение в бумажной траве привлекло ее. Это было беззвучное стремление, словно скользнула полоса густой тени.

 

 

Гадюка задыхалась от пыли. Воздух Покойного Угла душил ее. Но не она выбирала пути, и, повинуясь импульсу, она обратилась в гонца, в слугу. Значит, только таким образом свернутый в трубочку листок мог попасть в нужное место. Змея замерла у подножия раздвоенного холма, взметнулась головка на тонком стебле, качающемся из стороны в сторону. Тонкая трещинка уже наметилась и разрасталась. Тут был выход в иной мир, и оттуда появился другой гонец, чтобы подхватить выпавший в разлом листок и отнести по назначению.

Пораженная Маргарита ждала. Она видела листок на траве, растущую щель меж холмами, змею, вернее, тень змеи, оболочку, наполненную невесомой пылью. И вдруг что-то изменилось в воздухе, какая-то струя ударила в лицо, дурманя, и два холма подались в стороны, и между ними мелькнул кусочек ослепительно знакомого голубого эфира. И тут же там, по ту сторону, затрепетала раздвоенная тень. Подол охватил ноги Маргариты, и волосы хлестнули по лицу. Она вздрогнула от узнавания. Весь хрупкий, бумажный мир затрепетал, подался туда, к разлому, втягиваемый потоком синевы. Вдруг страница с отрывком романа, выхваченная из рук, закружилась в легчайших струях. Маргарита протянула вслед руки, но внезапно успокоилась – может быть, вот он и открылся, угаданный выход, и там, неизвестном мире, написанные Мастером слова не обратятся в прах и бумажная плоть Покойного Угла не разрушится. Она не могла вспомнить – как и зачем они оба оказались здесь и кто обрек их на постепенное развоплощение, почему умерло их сознание. Одно поглощало ее теперь – путь спасения. Крошечный запредельный паучок, проскользив по серебряной нити, отрезал прошлое.

Женщина облегченно вздохнула, и тут под ноги ей покатилась другая страница, принесенная змеей. Машинально Маргарита нагнулась и подняла ее, арабская вязь под ее взглядом ожила, буквы потекли, меняя очертания, и она начала читать, с первых же слов захлебнувшись восторгом и слезами. Очнувшись, Маргарита побежала к домику, где вот-вот должен был проснуться Мастер.

 

 

Выпавшую в голубое поднебесье страницу подхватила ласточка и, крепко держа в ключе, понесла ее тому, кто ждал весть. Внезапно листок бумаги съежился и рассыпался, а ключ, сомкнувшись, щелкнул. Ласточка, жалобно крикнув, сделала несколько кругов над скалой, и старик-отшельник, отвлеченный ее криком от молитвы, проводил птицу глазами.

 

 

Маргарита вбежала в домик и встретила взгляд Мастера. Она бы не могла утверждать наверняка, что в его глазах стояло удивление. И все туманная пелена поколебалась: само сотрясение пыльного воздуха, хлопанье двери, звук шагов, – отвлекали его, нарушали покой.

– Скорее прочти!

– Я не могу отрываться. Я пишу о ненавистном городе, о предателе и грозе и не хочу перебивать настрой.

– Тогда я прочту тебе.– И она начала: – «В первый же день недели Мария Магдалина приходит ко гробу рано, когда было еще темно, и видит, что камень отвален от гроба…» – она читала дольше о двух Ангелах в белом одеянии, сидящих у пустого гроба, о том, как, «обратившись назад», Мария увидела Иисуса, стоящего, и подумала, что это садовник, об учениках и среди них о том, который вложил персты в язвы Его, чтобы удостовериться, и о том, что блаженны те, кто не увидевши – уверовали…

Маргарита взглянула на Мастера – серая пелена в глазах исчезла, смытая слезами, и он бормотал, повторяя последние слова: «Сие же написано, дабы вы уверовали, что Иисус есть Христос, Сын Божий, и, веруя, имели жизнь во имя Его…»

Они читали и перечитывали главу, написанную любимым учеником, вслух, и слова не затирались от этого и не завораживали, а будто бесконечно одна за другой открывались потайные дверцы – своды все выше, все больше движения и ветра, молодящего лица. Они вышли на крыльцо. Мир вокруг по-прежнему выглядел Покойным Углом, но что-то подспудное сдвинулось и ожило.

– Он не умирает больше,– прошептала Маргарита.

Вдруг долетевшая воздушная струя принесла свежесть.

– Пойдем, – спохватилась она, – я покажу тебе кусочек неба.

Среди блекло-серого, выцветшего, засыпанного пеплом пространства стояли мужчина и женщина, ощущая преображение в себе и в мире. Проходя мимо реки, Маргарита наклонилась и сунула руку в пыльно-голубые клочья ваты, и – показалось ей или и впрямь – на самом дне пальцы обнаружили влагу.

 

 

Гадюка, скользнувшая сквозь пепел в обратный путь, замерла. Что-то произошло. Дуновение ветра потревожило серую пыль, закружило бурунчиками. Каждая чешуйка жаждала вернуться во влажную духоту. Но миссия была не выполнена. Крошечная головка тревожно дернулась, и в тот же миг трещина меж раздвоившихся холмов стремительно продолжилась, выросла вширь, чешуйчатое тело ощутило под собой пустоту, и змея, изгибаясь, провалилась куда-то вниз. Ее узкая плоть обрела упругость, и тоненький язычок обратился в смертоносное жало.

 

 

Солнце поднялось уже высоко, и идти становилось все труднее. Двое путников двигались в обход селения, торопясь удалиться от обители пустынника, где они побывали ночью. Один из них, настоящий силач по сложению, нес за пазухой огромную тяжелую книгу. Второй, маленький и тщедушный, едва поспевал следом.

– Послушай, а она не опасна, эта книга? Может, в ней колдовство и нас будут преследовать несчастья? – сказал силач.

– Какие несчастья,– завопил маленький, – старик выжил из ума. В ней древние легенды, зато камешки настоящие.

– И все же я хотел бы поскорее избавиться от нее.

В этот миг прямо из горячего воздуха возникла переливающаяся узкая лента, обвила шею верзилы, сомкнула кольцо, затягиваясь все туже на побагровевшей коже, по богатырскому плечу скользнула вниз и скрылась в песке.

Маленький в изумлении воззрился на полоску следа, тряхнул головой, пытаясь сбросить наваждение: ему показалось, что упавшая прямо с небес гадюка растаяла.

– Что это было?

Рот раскрылся сам по себе: его попутчик осел на песок и, содрогнувшись, застыл. Выкатившиеся от удушья глаза яснее ясного говорили о смерти. Книга, ослепительно сверкая на солнце, валялась рядом.

– Проклятый колдун,– пробормотал в ужасе оставшийся в живых и кинулся прочь от жуткого места. Однако, пробежав несколько метров, остановился и осторожно вернулся. Маленький, тщедушный человек, оглядываясь на каждый шорох, боясь появления таинственной змеи, кое-как привалил тело погибшего товарища камнями. Он приблизился к книге, но не решился взять ее целиком – слишком тяжелой была ноша и, видно, не так прост старик-отшельник, насылающий демонов в виде змей. Содрав кожаный переплет вместе с драгоценными камнями, вор сунул его за пояс и поспешно удалился, оставив на песке разодранные страницы.

Между тем, откуда ни возьмись, поднялся ветер, все выше и выше вздымая пожелтевшие крылья страниц и унося их в голубой беспредельный эфир. На безупречной глади неба появилась ласточка, покружив, словно прицеливаясь, она выхватила из веера страницу – одну – и унеслась.

 

 

Болото дымилось, насыщая воздух. Густые коричневые, зеленые тона слоились во влажной духоте. Трава на берегу шевельнулась. Огромная лягушка беззвучно плюхнулась в тягучую воду. Над плоским камнем поднялась крошечная головка с бисерными глазками, и подвижный язычок обследовал поверхность. Мгновение спустя чешуйчатая лента обвила камень. Туманные слои перемещались, на поверхности болота надувались и беззвучно лопались гигантские пузыри. Молчание покрывало мир земноводных.

 

 

Мастер и Маргарита бежали к холмам. Из огромного разлома тянулся вверх целый голубой столб, прорезая пыльную пелену, и вдруг откуда-то снизу выметнуло ворох страниц, еще и еще, ослепительно ярких в разреженной синеве. Мастер и Маргарита кинулись собирать их, руками ощущая тепло, исходившее от них. Вскоре целая стопа покоилась у Мастера на коленях, и он любовно перебирал ее, обретая то, что ему было нужно и чего так безнадежно жаждала его душа. Тут было все: и благая весть, и вода, обращенная в вино, и проповедь, и крестная мука, и та, золотая страница, где «гроб был пуст», и Спаситель въяве, вживе стоял среди учеников, Вечный Садовник, и длится жертва, и дается шанс во всякое время, пока не иссякли времена.

Тот, кого описал Мастер в романе, кого казнили на горе, был бледной тенью (нет – горстью праха!), и он не мог воскреснуть, и без конца страница обращалась в пыль, и мастер не мог угадать продолжения. Но Тот, Кто сиял сейчас с собранных драгоценных страниц, был другой. Но тяжести на душе не было, ибо главным стало не отразить невместимый облик в своем, а «веруя, иметь жизнь».

Покойный Угол распадался: осыпались бумажные лепестки и листья, рассеялась пелена, сглаживались холмы. Сквозь этот ветшающий, тленный мир властно струились голубые потоки, и тропа уводила прочь, в иное. Маргарита стояла, готовая идти, но Мастер, тщательно сложивший страницы по порядку, еще и еще раз перечитывал заветную фразу: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог…»

 

 

Старик-отшельник сидел на песке, глаза его были прикрыты. Молитва словно фимиам курилась над ним. И внезапно ему предстало видение: отверстый гроб, на дне его – пелены, сияющие Ангелы в ногах и изголовье, плачущая женщина, а там, позади нее, Тот, чей облик нельзя увидеть, но такая волна любви и света исходила от Него, что старик прикрыл рукой слезящиеся глаза и опустился на колени в нестерпимой жажде – приблизиться. Улыбка тронула бледные старческие губы. И тут он очнулся от крика ласточки: в подставленные сухие ладони прямо с небес опустился нетленный листок.