Моловцева Наталья
Рита жила на три дома сразу.
В первом доме она спала, ела, ухаживала за цветами, держала собаку Мушку и кошку Маргошу. Ее кровать стояла в комнате, под окном которой росла сирень. В мае она открывала окошко и начинала дышать сиреневым ароматом. А потом зацветали душистый табак, матиола...
У Риты и дома было много цветов. Горшки с цветами стояли не только на подоконниках, но и на
полу, на ступеньках крыльца и даже вдоль садовых дорожек. Соседки заходили и ахали: красиво, красиво. Только не лень тебе еще и эту заботу на шею вешать? Или других мало? Вон – огурцы пошли, пора банки закрывать...
Да закрывала она банки, закрывала! И c огурцами, и с помидорами, и с салатами. Но почему при этом надо отказываться от цветов?!
Еще больше цветов раздражал соседок аквариум. Нет, подумайте только – балуется, точно дитя. На рыбок любуется. Да ладно бы аквариум был маленький, а то – больше метра в длину. Это же сколько с ним мороки!
А она смотрела на плавающих рыбок и думала: вот где жизнь! Плавают себе среди красоты. Не то что люди...
Во второй дом Рита приезжала копать картошку, рубить уток и кур и делать из них тушенку.
Уток и кур с каждым годом становилось всё больше, а этим летом свекровь еще и бычков завела. Одной ей с разросшимся хозяйством было не справиться, и Славик, ее сын (а ее, Риты, муж), до того наезжавший в Каменку время от времени, поселился там насовсем. А наезжать стал к жене – примерно раз в неделю.
И привыкнуть к этому Рита никак не могла. Нет, она не скажет про себя, что одиночество ей в тягость (оттого и с работы ушла без сожаления, а еще оттого, что на платках она заработает больше, чем на грошовой должности медсестры). Но вот просыпаться одной ей совсем не по душе. И ходить вечером по двору и дому, запирая все калитки и двери – тоже приятного мало. Это всегда делал муж, и она всегда при этом думала: хорошо! Словно защитную стену вокруг нее возводит. За мужем и впрямь – как за каменной стеной.
А теперь?..
И он-то, он-то, – думала она дальше, – неужто ему всё равно, где жить? Неужто совсем в ней не нуждается? Для кого она создавала весь этот рай – для одной себя, что ли?
Временами она говорила себе: всё, приедет сегодня – а я и дверей не открою. Пусть живет со своей мамашей... Они за скотиной уже белого света не видят... Приезжает – и всё ей кажется, что от него навозным духом несет, хоть он и в чистой рубахе, и летний душ недавно соорудил, а значит, перед поездкой в город помылся.
«Город – ха!» – говорит Славик по поводу их нынешнего места жительства. И звучит это «ха» с таким пренебрежением! Только Рита с такой постановкой вопроса совсем не согласна. Да, невелик их городок, однако и не деревня. На центральных улицах асфальт, народ в грязи не тонет. На их окраинной улице асфальта нет, ну так ведь не всё сразу. Зато до центра дошел – и хочешь, постригайся в парикмахерской, хочешь, обувку в ремонт неси, хочешь, в магазин заходи.
Магазинов в городе много. Может быть, даже чересчур много – и в бывшем кинотеатре магазин, и в бывшем книжном бытовыми товарами торгуют, и в ДК по выходным торговля идет... Что делать – время такое. Зато кто хочет – торгует, а не хвосты коровам крутит...
Торговать Славик, конечно, не будет ни за что. Он привык к машинам и железкам, и ни за что бы своей работы не оставил, если бы она не оставила его – автоколонну, как и многое другое в городе, с началом всяческих перемен в государстве упразднили.
Ну, так другую работу мог бы поискать, чем к родимой мамочке ехать.
Да только ли мамочка в Каменке его держит? На прошлом базаре ей шепнули: смотри, молодых баб в селе много... Верка так и вовсе глаз с него не сводит. А ты же помнишь...
Еще бы ей не помнить! Верка, как втюрилась в Славика в восьмом классе...
После выпускного она, Рита, сильно опасалась, что Славик пойдет провожать домой как раз-то Верку, а не ее. В городе выпускники встречают рассвет на мосту через Хопер, а каменские ходят на Излучину. Там, на Излучине, речка делает крутой поворот, образуя такую уж хорошую полянку – ровненькую, заросшую травой и цветами, молодыми дубками
украшенную. Здесь выпускники всегда и разводили костер, пели песни. Разговаривали.
На Излучину шли вместе, а возвращались – кто с кем хотел. Вот она и боялась, что Славик – с Веркой...
Но он провожал в ту ночь, вернее, в то утро, ее.
У дома, под сиренью, целовались...
Тем же летом уехали в райцентр: она училась на медсестру, а он на водителя. И как только устроились потом на работу, сыграли свадьбу.
Ее родители тоже вскоре переехали в райцентр.
Так что третий ее дом – как раз родительский.
Мама в последнее время сильно сдала. Сердце пошаливает, в голове шумит. Ноги совсем отказывают, долго стоять у плиты ей невмоготу. Два раза в неделю дочь прибегает, чтобы сварить родителям горячего. Яичницу и отец пожарит, картошку в мундирах тоже сообразит, а вот борща или супа...
Рита варит, мать вяжет – несмотря на все недомогания, спиц из рук она не выпускает.
– Твой приезжал в выходные?
– А как же...
– «А как же»... Пора бы уж и за ум взяться. Люди из села, а он...
– Мам, ну ты же знаешь: автоколонну закрыли, людей поувольняли.
– Многих поувольняли, да все как-то поустраивались, – не сдается мать. – Назад в село – это уж дураком надо быть.
Рита и сама так считала: назад в село – это расписаться в собственном бессилии, это признать, что в городе ты оказался не нужен. Это и правда признать себя дураками. Но одно дело – думать так про себя, другое – выслушивать от матери. Могла бы и не высказываться, могла бы подумать, чем это может обернуться для дочери. Не-е-т, у матери что на уме, то и на языке. Вот и сейчас – режет, как ножом. Уже до государственного строя добралась...
– Оно и при колхозах не больно хорошо жилось. Свое здоровье я где потеряла? Да на колхозных полях. Одной свеклы сколько переполола. Но с нынешним временем...
Мать даже спицы положила на колени:
– Но с нынешним временем не сравнить, не-е-т! Не поймешь, кто и руководит хозяйством: то волгоградские, то московские... Чеченцев кругом полно, как будто своих, русских, не хватает.
Отец недовольно крякнул. Сколько себя помнит Рита – свой протест против чего бы то ни было он выражал именно так. Мать не преминула отреагировать:
– Чего кряхтишь? Свои без работы сидят, а мы всяких пришлых принимаем... Тебе бы знай на рыбалку ездить. Ему, видишь, рыбалка там нравилась. Он и сейчас чуть что – на Излучину норовит...
Рита слушала односторонний диалог родителей и внутри себя уже бушевала: придешь к ним душу успокоить, а они...
– Смотри, как бы тебя назад не сманили! Не вздумай!
Она уже хотела и свое слово вставить, но мать неожиданно тихо, как бы в нерешительности, произнесла:
– Поди, когда-нибудь наши правители про свой народ вспомнят.
И, снова взявшись за спицы:
– Вяжи лучше, дочка. Вяжи и вяжи!
И тут сдержать слезы Рита уже не смогла:
– А я что делаю? Цветы полью, корма рыбкам брошу, да за cпицы, за спицы...
Старались они ради Сережки – сына и внука.
Сын Риты был летчик. Военный. Квартиры военным по телевизору обещали, только ведь обещанного в нашем государстве не то что три года – десятилетия ждут. Иногда на это и жизнь уходит...
Вот они и старались с матерью – вязали платки, а по выходным Рита еще и бегала на базар, платки продавала.
Профессия сына Рите не то что не нравилась – она ее боялась. Была б ее воля – ни за что не пустила бы Сережку в летное училище. Так ведь обвели вокруг пальца, уговорили – муж и сыночек. Первый на машинах был помешан, а второму и вовсе от земли оторваться захотелось.
Когда они первый раз заговорили с ней о летном училище, она решила, что шутят. Ну, на строителей ребята уезжали учиться, ну, на механиков. Но чтобы в небо...
А они поехали и отвезли документы. А потом поехали вместе экзамены сдавать. И ведь поступил сынок!
Поначалу она особого страха не ведала. Тем более что голову они ей задурили капитально: в родном городе с работой плохо, а при такой профессии без дела никогда не будешь. Можно ли представить военные силы страны без авиации? А раз не будет без работы – значит, не будет и без зарплаты. С этим она согласилась, и даже похвалила мужиков: молодцы, вперед посмотрели.
Но когда начались полеты...
Нет, пока он летал далеко, по месту учебы, она переживала, что называется, теоретически. Но вот сына распределили на военный аэродром в соседнем городе... До того города и на машине-то не очень долго ехать. А уж на самолете... Самолет только взлетит, и через считанные минуты Рита видит его над своим двором. Сама, дура, купила сыну новый мобильник, сама приказала: перед полетом – непременно звони. Он и рад стараться: смотри, мама, как я высоко! Смотри, какие пируэты в небе выделываю!
А она как увидела те пируэты... Долго пришлось мужу выслушивать ее упреки и вопли!
А однажды... однажды сын приехал, против обыкновения, невеселый. Оказалось – товарища похоронил. Товарищ в ночном полете спутал небо и землю...
После этого еще строже наказала ему: звони. Потому что поняла, как сможет его уберечь: лишь только самолет появлялся над их городком, она начинала шептать молитву, которую сама и сочинила: «Царица Небесная Матушка, только сбереги, сбереги мне сына. Ни о чем больше Тебя не прошу. Я – обычная женщина, и никому не хочу его отдавать. Даже небу...»
Это были главные слова молитвы. А потом шли второстепенные: о том, какой Сереженька был в детстве – озорной, шаловливый, но не вредный, и поэтому все шалости хотелось ему простить, хотя от отца, случалось, под горячую руку попадало; еще о том, что когда мальчишка подрос и его ровесники потянулись в ДК на танцы, он знай лежал на диване, листая книжки, но лодырем никогда не был – бывало, она в огород, и он с ней: что траву полоть, что грядки поливать...
Нечего ему было делать в небе, нечего! Но раз уж это случилось – спаси и сохрани, Царица Небесная!
Пришла домой и рухнула на диван, и тут уж дала себе полную волю – заревела в голос, да еще и с причитаниями. Да за что же ей всё это выпало! Мама болеет! У сына работа – страшнее некуда! Муж домой ходит, как солдат на побывку...
Всё, хватит! Явится нынче – она его и на порог не пустит!
Тут и раздался стук в дверь.
И она сразу... открыла.
И сразу же – он еще и порога не переступил – кинулась в атаку:
– Чего приперся? Что – Верка уже не принимает?
Славка в недоумении таращился на нее:
– Ты чего, Рит? Дай хоть зайду...
– Заходи! Заходи, дорогой муженек, погости...
Муж прошел на кухню, сел к столу. И тут ее резануло по сердцу: сел, как в чужом доме – неуверенно, на краешек стула. Конечно – при такой жизни можно и отвыкнуть...
– Рит, ты это... полегче бы как-то, – пробовал навести мосты супруг.
Но она уже не могла остановиться:
– Полегче? С чего полегче-то?
И понесла – громко, с надрывом, со слезой: «Как солдат на побывку... Другие мужики вон... И душа у тебя, окаянного, не болит...»...
Думала – проняла, оказалось – завела: Славка тоже перешел на высокие ноты:
– Другие мужики, говоришь? Работу, говоришь, понаходили? А сколько они за ту работу получают? Государство нае... нас за гроши! Пошли они все на ...! Лучше я своим горбом зарабатывать буду!
Славка, когда входил в гнев, становился страшным матершинником. И для Риты это всегда был сигнал: сбавь обороты. Вот почему в ответ на мужнину тираду она ничего не сказала.
Но тарелку на стол поставила с нажимом. И ложку положила небрежно. И пока он хлебал суп, сидела молча, уставившись глазами в стену. Молчала и... соглашалась с мужем. А что – не так? Государство бросило своих дорогих граждан на произвол судьбы. Раньше говорили: коллектив – сила, а теперь – выживай каждый, кто как может. В индивидуальном, так сказать, порядке...
Снова она заговорила с мужем уже без всякого напора. Даже, можно сказать, мягко, просительно заговорила:
– Ну, а про Верку-то – правду говорят?
Он положил ложку на стол, долго смотрел на нее. Сказал непонятное:
– Рит, а что я купил... Поехали-то давай...
– Куда?
– А не спрашивай!
Протарахтели, на каждой выбоине спотыкаясь, по своей улице. Пролетели по асфальту улицы центральной. Ехала и опять ругалась про себя: купил... без согласования с ней... как будто не договаривались каждую копеечку на книжку класть...
Что же он там купил? И куда его несет? В Каменку, кур рубить на ночь глядя?
Машина остановилась на Излучине.
– Ты иди пока, погуляй...
И она пошла вдоль подсолнухов. Вечерело. До блеска накатанная полевая дорога была гладка и упруга, как асфальт, только по асфальту босиком не пойдешь, а тут так и хочется снять надоевшую обувку. Она и разулась. И сразу вспомнила, как любила ходить в детстве по такой вот дороге: ноге тепло и приятно, и идти хочется долго-долго, и верится, что там, за поворотом, непременно окажется что-то такое, чего раньше не видела и не знала – новое и другое.
Ну, а что – разве не здесь, не на Излучине, и началось ее новое и другое? Сначала любовь, а потом семья. Излучина подарила ей судьбу. И не предала ли она ее тем, что столько времени не вспоминала, не навещала? Умчалась в другую жизнь, забыв сказать спасибо. А главное – дав себе обет никогда назад не возвращаться. Излучина не обиделась – так же заботливо стелет под ноги полотно дороги, так же овевает здесь лицо и руки пропитанный луговым ароматом ветерок. Она даже что-то обещает опять...
Когда вернулась назад, на полянке возле машины стоял шатер не шатер, а аккуратная темно-зеленая палатка. И Славка картинным жестом ее приглашал:
– Прошу! Заходи, шамаханская царица!
Она не стала церемониться – нырнула в открытую дверцу, которая оттуда, изнутри, оказалась уже окном. Внутренняя сторона палатки была лимонного цвета, мягонькая такая. Рита погладила ее рукой, вытянулась на надувном матраце, повернулась лицом к мужу:
– Это и есть твоя покупка?
– А что – не нравится?
– Нравится, – честно сказала она. Но тут же и спохватилась: – Только про что мы договаривались-то? Какой был уговор?
Славка с ответом не спешил. И, может, как раз потому, что он молчал, она не стала заводиться по новой. Подумала только: вот – всю жизнь экономим, всю жизнь во всем себе отказываем. А жизнь-то идет, не ждет, пока они на нее, хорошую, денег накопят...
– Про сына я помню, Рит. Неужто ты не поняла, что я и в Каменке-то пропадаю из-за него? Хорошо заработать можно как раз на бычках.
И опять замолчал. Только смотрел на нее и смотрел. А она делала вид, что не замечает этого. Однако сколько можно...
– Что – Верка лучше? – спросила обидчиво.
– Дурочка ты моя...
И потянулся к ней рукой. А она – и правда что дурочка – сразу двумя потянулась...
А когда потом вышла из палатки на волю, то замерла, ошеломленная. В высоком июльском небе пылали кострища звезд. Пылали так ярко, будто были подключены – каждая звезда в отдельности – к какому-то мощному источнику энергии. Неужели такое небо было и тогда, в ночь после выпускного? Как же она могла так долго...
Небеса мои обетованные,
Что же вы молчите опять, высотою маня?..
Небеса мои обетованные,
Нелегко пред вами стоять, так услышьте меня...
Всё остальное из песни ей не запомнилось. Остальное было словесной шелухой, как ярко раскрашенные искусственные – бумажные – цветы. А эти строчки –
Небеса мои обетованные,
Нелегко пред вами стоять, так услышьте меня –
эти строчки обожгли душу, словно на человека, который писал песню, нашло вдруг какое-то просветление.
Вот и на нее – нашло просветление. Только что же ей делать с ним? Что?..
Вслед за ней вышел из палатки и муж.
– А, Рит? Звезды-то какие! В городе таких не увидишь.
И, словно устыдившись патетики, спросил об обыденном:
– Сын звонил?
– Звонил. Говорит – всё, больше о полетах сообщать не буду.
– Молодец. Мужиком становится.
– Ага, мужиком, – тут же опять обиделась она. – То я молитву могла вовремя прочитать, а теперь...
– Ты читай ее почаще, глядишь, и угадаешь...
«А и правда, – легко согласилась она не вслух, про себя. – И ничего-то плохого с ним не случится – надо только усерд-
ней молиться. А квартира, машина – дело наживное. Да и не самое главное».
Главное, наверное, то, что она сейчас слышит:
– Не пропадем, Рит! Пока мы вместе – не пропадем!
Зарплата на основной работе у Марины была три тысячи рэ, и потому всю свою постзамужнюю жизнь она работала на трех работах. На двух других платили еще меньше, но всё вместе складывалось в сумму, на которую шиковать – не будешь, а с голоду не умрешь.
Она, Марина, крутилась, а Ветка росла.
Однажды замаячило счастье: директор самого крупного в городке завода позвал ее на должность культорганизатора, и зарплату пообещал... у нее даже голова закружилась, когда он назвал цифру.
– Пойдешь? – спросил директор, прищурив круглый, навыкате, глаз.
– Андрей Николаевич, да я... еще и ботинки вам чистить буду в придачу!
– Ботинки не надо. Мне культурный работник нужен.
Но, видно, где-то сверху (над директором завода были свои начальники) решили, что предприятие в напряженное время экономических реформ, осложненных, к тому же, экономическим кризисом, обойдется и без культуры. И Марина осталась при своих интересах, то бишь на своих прежних работах.
И опять они с Веткой стали жить, как жили всегда: она крутилась, а Ветка росла. И росла, слава Богу, неплохо, как в смысле физического роста (выше всех мальчишек до пятого класса была), так и в смысле характера и умственного развития: упорно приносила в дневнике только хорошие отметки, а главное – не просила ничего лишнего, понимая, что выше своей головы маме не прыгнуть.
Еще Ветка любила петь. И как пела! Она, Марина – худрук народного ансамбля на основной работе и руководитель детского ВИА на другой – могла судить об этом профессионально и наверняка. Нравилось Марине и то, что Ветку не заносило в мутные воды современной эстрады – она с удовольствием исполняла под аккомпанемент Петровича и «Валенки», и «Ах, вы сени, мои сени» и много чего еще. Как гардеробщица Дома культуры (вторая не основная работа) Марина частенько слышала от расходящихся с концерта зрителей: «А эта пигалица-то... уж так за душу берет». И вот это непрофессиональное суждение было ей дороже всего.
В нынешнюю зиму у них поизносилось всё сразу: и ее, и Веткино пальто. Мало того, собираясь на новогодний концерт в музыкальную школу, дочь обнаружила, что ее сапоги тоже дали трещину.
– Вот придет время на свидания бегать, так я, как Русланова – в валенках! – смеялась Ветка.
«Боже, ну какое же она еще дитя», – благодарно думала Марина, одновременно лихорадочно соображая: если она не будет покупать себе нового, взрослого, пальто, хватит ли – на пальто и сапоги для ребенка? И с горечью вынуждена была признать: вряд ли. Ребенок-то учится уже в выпускном классе. Ростом – почти с маму...
И зачем они сделали эту незапланированную покупку – компьютер? Виновата сама, конечно: пошла на поводу у дочери, доказывающей, что без компьютера учиться в школе сейчас практически невозможно и что еще более необходим он будет потом, когда она станет студенткой.
– Ты и об этом думаешь? И куда же ты собираешься поступать? – решила Марина прояснить вопрос, который, собственно, уже не терпел отлагательства. Не удержалась и от совета:
– Я думаю, тебе надо в институт культуры. Или хотя бы в кульпросвет...
– Никаких культпросветов! Я хочу зарабатывать нормальные деньги!
Марина испуганно посмотрела на дочь: поет народные песни, а рассуждает, как персонажи современных фильмов. Вон они, киношные герои – Бригадиры да Космосы, жизни не жалеющие ради зеленых... И ведь в какой красивой упаковке их преподносят зрителю! Не захочешь, да начнешь подражать. Вот, даже Ветка...
– Ну, и... куда же? – уже со страхом выпытывала она у дочери.
– Ну, и – в технологический. А потом – в спиртовую промышленность! Или мукомольную, на худой конец.
– Но ведь это – зарывать свой талант! – вскинулась Марина. – Ты хоть понимаешь, что у тебя действительно есть слух и голос?
– Тебе бы хотелось, чтобы и я свою будущую дочку отправляла на свидание в валенках?
Ветка сказала – и тут же поняла, что шутка получилась не совсем удачной. Поэтому сразу же постаралась всё исправить:
– Мам, ну кому, как не тебе, знать, сколько платят сейчас за песню. Если, конечно, ты не Филипп Киркоров. Скажи, я на Филиппа похожа?
Дочь молниеносно набросила на себя ее шарф и, дурачась, прошлась по комнате походкой манекенщицы на подиуме, а Марина подумала, что из дочери могла бы получиться не только певица, но и драматическая актриса...
– Ну, похожа?
– На Филиппа – нет. А вот на отчаянную светскую кокетку...
Они наконец-то рассмеялись. Так у них бывало часто: заведутся, войдут в раж, обсуждая какую-то проблему; кажется, следующий этап – неминуемая ссора. А они вдруг раз – и рассмеются. И – нет проблемы!
На этот раз веселью Ветка предавалась недолго:
– Всё, пойду заниматься. Я ведь у тебя серьё-о-зная...
Дочь ушла в свою комнату, а Марина стала думать о том, что, может быть, не зря они напряглись и купили этот компьютер? По крайней мере, у Ветки появилась возможность свободно пользоваться всякого рода информацией и, следовательно, нормально, а главное, самостоятельно (нет у них денег на репетиторов!) готовиться к поступлению в выбранный (ей же самой, между прочим!) технологический институт...
И тут из комнаты дочери донесся истошный вопль:
– Иди! Иди скорее сюда!
Марину мгновенно вытряхнуло из кресла: что еще там могло случиться?!
Дочь сидела перед монитором, остолбенело уставившись на экран.
– Мам, это... что?
– Что – что?
– Читай!
Она послушно стала читать. «Дочка, милая, я так рад, что нашел тебя! Я – твой отец! Не веришь – спроси маму. Как замечательно, что есть такая программа – «Одноклассники». Здесь-то я и увидел тебя: это же мой портрет, только в женском варианте! Сообщи мне свой номер телефона, я хочу
услышать твой голос...»
– Так это – что, мама?
Марина ответила не сразу. Несколько минут для того, чтобы прийти в себя, ей все-таки понадобилось. И потому ответила она уже достаточно спокойно:
– Это означает, что тебе прислал сообщение твой отец.
– Отец?! Который про нас давно и думать забыл?!
– Ну, ты же видишь: увидел свой портрет. Только в женском варианте...
– Мне что – давать ему наш телефон?
Марина опять подумала. Потом совсем уже уверенно сказала:
– А почему бы и нет?
Ветка тут же сбросила свой номер. И буквально через час в доме раздался звонок. По телефону, после ахов, охов и прочих восклицаний, Володя сообщил, что живет в Германии (он уехал туда полтора десятка лет назад, и это Марине было известно), что здесь у него новая семья (а вот это была уже новость), и что в новой его семье тоже есть ребенок: сын. Владу, тоже Владимиру то есть, пять лет...
В эту ночь они долго не спали. Марина вспоминала Казахстан и уже в который раз рассказывала Ветке о том, как хорошо они там жили – вместе с отцом; но потом (в начале девяностых) началась смута: братья-казахи стали недружелюбны к русским, и Володя первым в семье остался без работы. В это время ему и пришел вызов из Германии – там обнаружился дальний родственник. Они долго думали, как поступить: пытаться искать новую работу здесь, в Казахстане, или срываться в неизвестность («за бугром» из них никто никогда не жил). А Марине в это же самое время пришло письмо от тети Иры, маминой сестры: она писала, что тяжело заболела, и просила приехать. Марине не хотелось терять тетю Иру вслед за мамой...
Так они и разъехались в разные стороны: Володя – в Германию, она с маленькой дочкой – в Россию, в маленький русский городок. Думали, что расстаются месяца на два, ну, на полгода, а получилось...
Тетя Ира болела долго и была уже не рада тому, что разлучила племянницу с мужем. Но сложилось так, как сложилось: Марина ухаживала за теткой до ее последнего часа. А потом Ветке пришла пора идти в школу, а ей, Марине, неожиданно подвернулась работа...
Веткин отец писал и звонил поначалу часто. Потом всё реже. А в последние пять лет... И вот...
Больше всего Ветку взволновало, кажется, не то, что у нее нашелся отец, а то, что у нее обнаружился братик!
На братике она была помешана всегда. Еще маленькая приставала: купи да купи ей братика. Однажды Марина, устав от приставаний, не выдержала и сказала:
– Ты уже большая. И скажу тебе, как большой: это невозможно.
– Почему?
– Потому что для того, чтобы родился братик, нужен мужчина. А у нас его, как видишь, нет.
Дочка задумалась. Потом переспросила: «Значит, нужен мужчина?»
– Да, – твердо сказала Марина, надеясь, что теперь объяснила всё, и вернулась к кухонной доске (она была занята приготовлением праздничного ужина; в доме, как и сейчас, стояла наряженная ёлка)...
Через какое-то время хлопнула дверь. Марина поняла: Ветка ушла к соседям.
А через полчаса на кухне появилась соседка. Обошла ее, Марину, кругом – как новогоднюю елку, внимательно при этом рассматривая.
– Н-да, н-да...
– Ты чего, Рит?
– Вот думаю: конкурент ты мне или не конкурент?.. Ну, слушай. Сидим. Ужинаем. Вдруг стук в дверь. Понимаю, что это твоя Ветка, – она же еще не достает до звонка. Открываю, приглашаю к столу. Подходит, но не садится. И вдруг говорит Вите:
– Дядь Вить, ты можешь помочь моей маме?
Витька только с рейса, усталый, жрать хочет. Но морду от тарелки оторвал: «Я всегда готов, но – дай хоть поем. Или прямо сейчас?».
– Не сейчас, – говорит, – но как можно скорее.
Поели. Виктор спрашивает:
– Так что там у вас случилось – вода капает из крана? Или свет погас?
И Ветка твоя отвечает:
– Я очень хочу братика. А мама говорит, что тут нужен мужчина. Без мужчины братик не получится.
Марина почувствовала, как у нее вдруг ослабли ноги. Медленно, придерживаясь за стол, она опустилась на табуретку. Рита – вслед за ней. Ну и похохотали они в ту новогоднюю ночь!
А вот в нынешнюю предновогоднюю было ей не до смеха. Хороший же подарочек преподнес ей супруг! Бывший супруг... И что ей теперь со всем этим делать?!
С одной стороны – хорошо, что Володя объявился. С другой – в ее жизни это уже ничего не изменит. У него новая жена... и ребенок... Господи, как Ветка обрадовалась тому, что у нее теперь есть братик – пусть далеко, пусть родной только наполовину. Смешная девчонка...
Как же всё это неожиданно и странно... Может, ей вообще всё просто приснилось?..
Но утром опять зазвенел телефон. Разбудить Ветку ему было не под силу, поэтому трубку взяла она, Марина.
– Здравствуй. Я вчера как с ума сошел – даже не попросил у тебя прощенья. Скажи, ты меня прощаешь?
После недолгого раздумья она сказала:
– А что мне остается делать?
– Спасибо... Знаешь, мою новую жену тоже зовут Мариной... Слушай, а ты не будешь возражать, если я заберу Ветку к себе? Хотя бы на время.
На этот раз она молчала дольше. И сказала так:
– Как я могу возражать? Ты – ее отец.
– Знаешь, у меня здесь свой бизнес. И дела идут совсем неплохо. Я хочу вам помочь...
С тех пор междугородние телефонные звонки стали раздаваться в их квартире очень часто. Марина, после общения дочери с отцом, интересовалась: ну, что? Дочь отвечала: «Велел оформить заграничный паспорт»... «Велел учить язык»...
Марина закрывала глаза, трясла головой, щипала себя за руку: неужели всё это действительно не снится? И Ветка теперь сможет поехать к отцу? И там, в другой стране, при его поддержке поступать туда, куда захочет? Там, в Германии, тоже есть свои технологические институты. Но и институты культуры – тоже. И, может быть... Хотя это уже не так важно. Важно, что там у Ветки вообще начнется другая жизнь – без старых пальто, без неожиданно прохудившихся сапог...
Таких подарков от жизни они еще не получали. Да, не получали! Только вот незаметно, чтобы Ветка выполняла просьбы-указания отца.
– Ты сфотографировалась? – спрашивала она.
– Да.
– А учебник немецкого купила?
– Ой, нет...
Марина в недоумении смотрела на дочь: она что – не понимает, какие перемены теперь возможны в ее судьбе?! Ей что – всё надо объяснять?!
– Да понимаю я, мам, понимаю, – мямлила дочь. – Вот только...
– Что – только?! – теряла терпение Марина.
– Что-то не очень хочется туда ехать.
– Как?! Ты соображаешь, что говоришь?
– Вот послушай... Знаешь, о чём я думаю? Если я поступлю у отца туда, куда хочешь ты... да и я, в общем-то, хочу... Так вот – если я все-таки получу музыкальное образование, то – для кого я там буду петь? Наши, русские песни?
Марина, чувствуя, как земля уходит из-под ног, принялась что-то говорить о русскоязычной публике, о том, что русских сейчас где только нет – и в Англии, и в Америке, и в Германии, конечно, тоже... Но чем больше говорила, тем больше чувствовала, что для Ветки ее слова убедительными не кажутся. В растерянности она замолчала. И стала ждать: что еще скажет этот неожиданно выросший ребенок?
Ребенок сказал:
– А вот братик... Скажу честно: на братика очень хотелось бы посмотреть. Слушай, а давай... давай лучше пригласим их к себе сами?..
Если бы она знала, что будет так больно – упала бы в ноги, просила-умоляла: останься! Гордость? Чего она стоит, гордость, зачем она нужна, если сердце превратилось в открытую рану, в комок боли?..
Проводив детей в школу, она целыми днями сидела, тупо уставившись глазами в одну точку. И ничего не видела. Кажется, она ни о чём даже не думала, а только перебирала и перебирала в памяти всё, что произошло. Глаза, ставшие однажды холодными и уже не оттаявшие снова. Голос, ставший сначала равнодушным, а потом ожесточенным: «Всё равно я от тебя уйду! Проси не проси!» Крутилась в голове цветаевская строчка: «Мой милый, что тебе я сделала?.. Мой милый, что тебе я...»
Вечером укладывала детей спать, ложилась сама, но сон не шел. Для того чтобы уснуть, всего-то и надо – протянуть руку и почувствовать тепло его плеча. Но плеча-то рядом и не было. И она опять бездумно глядела в потолок и перебирала, перебирала... Вот он, веселый: «Хватит нам этой музыки – я палатку купил! Торговать будем!» А она не обрадовалась, посмотрела жалостливо: «Ой, боюсь – не сумею...»
Дура. Чистоплюйка. Вон сколько ее ровесниц сумело. Труд там, на базаре, конечно, каторжный, но она боялась не труда. Она любила музыку, ей нравилось говорить о ней с детьми и учить их гаммам, а все остальные виды работ казались ей пустыми, скучными. Она опять и опять пыталась ему это объяснить, пока он не крикнул: «Ну и оставайся со своей музыкой! Только уже без меня!»
И без кошки... Вслед за мужем ушла из дома кошка Авдотья. Она решила – специально, чтобы ей больнее было.
А ведь муж и сам был музыкантом – одно культпросветучилище заканчивали. Она – по классу пианино, он – народных инструментов. Но музыка давала так мало средств к существованию! У них уже было двое детей – Юлька и Славик, и дети ходили в школу. Одежка, обувка, учебники и тетради...
Как он мог? – в сотый, в тысячный раз спрашивала она себя. Ведь это предательство – бросить не ее – детей! – на произвол судьбы.
Но ведь он предлагал вариант. Чего заартачилась? Чего закапризничала? До капризов ли, когда двое деток...
А может... может, дело совсем в другом – она перестала интересовать его как женщина? Из самой глуби, из самой боли души вдруг выплеснулось:
Не любимая, а постылая,
Не желанная, а привычная,
Словно в печку – спичкою брошена:
Мол, гори – Бог с тобою, безделица...
Вот она и горит – синим пламенем.
На третий день ее затворничества прибежала Ирка:
– Ты чего на работу не выходишь? Я еле уговорила директрису, еле объяснила...
Вместо ответа она прочитала подруге сочинившиеся ночью строчки.
Ирка села рядом, молча ее обняла.
– Знаешь, Ир, я только сейчас поняла маму. Когда вернулся из «командировки» отец (все знали, в какой он командировке, но я упорно продолжала твердить подругам о «долгосрочной командировке»), так вот, когда он вернулся, наш дом, вернее, городская квартира наполнились криком и руганью. Я отважилась однажды спросить: «Зачем мы с ним живем?» «Так ведь одной – страшно», – сказала мама. Вот и мне сейчас – страшно.
– Но ведь и так нельзя. Тебя – в печку, и ты покорно готова сгореть? Не-е-т, из этого дела надо выкарабкиваться. Как-то выздоравливать от него.
Чтобы ускорить процесс «выздоровления», Ирка позвонила ее сестре, Надежде. Та приехала, и она ей сказала, как во сне: «Ты моложе. Возьмешь и вырастишь их, Юльку со Славиком». «Знаешь что? – вместо сочувствия разозлилась сестра. – Чтобы из-за мужика вот так... чтобы он оказался дороже детей... Ты что – совсем рехнулась?»
Надька до блеска перемыла-перечистила всё вокруг и уехала, бросив на диван книжку. Машинально, по старой привычке она ее открыла. «Не переживай будущее – оно еще не родилось. Похорони прошлое – оно умерло. Живи настоящим».
И тогда она словно очнулась. Вспомнила, с какими лицами дети уходят в школу. Сидят за ужином. Ложатся спать...
В эту ночь она впервые думала не о нем. Она думала о бабушке, к которой мама отвозила ее и сестру каждое лето.
...В маленьком и стареньком бабушкином доме всегда было тепло: зимой – от печки, летом – от солнышка. Но главным источником тепла была сама бабушка. Вяжет и говорит: сказку ли, быль... Кондратьевна (так звали бабушку в родном околотке) всю жизнь прожила на станции, всех здесь знала и все знали ее. Знали, например, что муж ее ушел на войну – и с войны не вернулся, что всех своих – шестерых – детей она поднимала одна. Большого образования у бабушки не было (потому всю жизнь мыла, мела да скребла полы в общественных заведениях), зато сердце было большое. Кто ни зайдет в дом – каждого приветит. Если обедает – и гостя накормит, пьет чай – вместе будут чаевничать. Она пеняла бабушке: про такого-то человека на улице плохо говорят, а ты с ним – чаи, на что бабушка отвечала: «Бог с ним, у каждого своя судьба, каждый на свой лад скроен». У Кондратьевны часто просили взаймы; внучка встревала и тут: «Ну, этот уж точно не отдаст – вся улица об этом знает», на что получала загадочный ответ: «А моя правая рука не знает, что делает левая»...
Вот жила же она одна. И – ничего. Значит, сможет и она? Разница между ними, конечно, есть: бабушка была вдова. Она – брошенка...
...За всю свою жизнь бабушка ошиблась, кажется, только однажды. Когда она приехала работать на ее станцию, встретила здесь ЕГО и стала советоваться с бабушкой, как ей быть, бабушка сказала: «А что? Глазки у него веселенькие, поди-ка, не обидит».
Поначалу и впрямь всё было хорошо. У мужа не только глазки, но и характер был веселый, общительный. В любой компании – душа: и разговор поддержит, и шутку вовремя ввернет, и споет, и станцует...
Когда родились дети – сначала дочь, потом сын, – здорово ей помогал. Жена радовалась: разве это не счастье? Ну, можно ли мечтать о чём-то лучшем?
Но со временем супруг всё чаще стал возвращаться домой хмурый. Лариса его понимала: оба работают, а на жизнь катастрофически не хватает. Вот тогда-то он и купил палатку. А она, дура...
Хватит!
Хватит страданий-переживаний! Юлька и Славик – даже без него – должны быть сыты, одеты-обуты и – радостны!
Утром она проводила детей в школу и пошла на работу сама. Наверное, на ее лице все-таки остался какой-то отпечаток от пережитого, потому что дети смотрели на нее как-то странно, как на больную. Танюшка, добрая душа, даже за таблетками в аптеку вызвалась сбегать, но она ее уверила: «Нет, не надо. Я уже почти выздоровела. Садись-ка за инструмент».
Параллельно с занятиями надо было готовить несколько номеров для концертной программы в Доме культуры. А тут еще Ирка подогнала дополнительную работу: «В интернате учительница музыки ушла в декрет, директор согласен взять тебя».
Вспоминать стало некогда. Утром бежала на одну работу, потом на другую; вечером без сил валилась на кровать. Четвероклассница Юлька научилась жарить картошку, второклассник Славик – яичницу. Борщ в большой кастрюле, чтобы хватило на несколько дней, варила она сама.
...В тот вечер она возвращалась домой особенно поздно. Ноги гудели, в голове – музыкальный винегрет... И вдруг рядом затормозила машина. Открылась дверь.
– Садитесь, Ольга Васильевна.
Она в растерянности замерла, не зная, как реагировать.
– Да садитесь же, не бойтесь.
Села, сама не зная почему. В машине было тепло и уютно. Из приемника лилась тихая музыка – не самая плохая. Водитель повел машину не в город, а за. И она почему-то не стала протестовать. Более того, ей было хорошо и уютно, и хотелось, чтобы эта дорога, эта поездка не кончались никогда.
– И все-таки...
– Я приехал в ваш город недавно. Но я уже успел заметить вас. Вы выделяетесь среди других красотой и... талантом.
– Ой-ой...
– Вообще-то по профессии и роду деятельности я человек прозаический – строитель, но на концерты в ДК хожу. Там и увидел вас. Хорошо поете – и вы, и ваши детки. У вас ведь и свои есть, не так ли?
– И даже двое.
– А знаете что? Давайте я привезу вас домой, и вы пригласите меня в гости.
Она смотрела на него недоумевающе, но он, тем не менее, продолжил:
– ...и мы проведем этот вечер вместе.
– А... зачем вам это надо?
– Пока сам плохо представляю.
Так весело в их доме не было давно! Ели пожаренную Юлькой картошку, начали смотреть телевизор, а потом вы-
ключили его («зачем нам эта мура?»). Болтали обо всем на свете и смеялись...
Он стал приходить к ним часто. И весело было всегда.
Вскоре выяснилась и причина: он женат, но жена хочет жить для себя и не хочет иметь детей. А он – очень хотел бы.
Эта была одна причина. А вторая...
О второй он скажет однажды так: «Твои дети меня приняли. А ты?»
Неужели... неужели это возможно? – спросила она себя. – Чтобы в доме опять был мужчина. Чтобы оставить изматы-
вающий образ жизни и опять перейти на одну работу. А
ночью проснуться – и рядом крутое, теплое мужское плечо.
И по ту сторону счастья – опять будет счастье?..
Она уже знала, где работает его жена. Этот продовольственный магазин она обходила стороной, но теперь решила зайти. Машинально встала в очередь. Когда черед дошел до нее, продавщица спросила:
– Что берете?
– Что?
– Что берете-то?
И поскольку она молчала, ей было сказано:
– Женщина, отойдите в сторонку. И подумайте, что вам надо.
Она вышла из магазина и действительно стала думать. Действительно: что ей надо? Счастья – чего же еще...
А ЭТА – женщина яркая, красивая, напористая. Такая не пропадет ни при каких обстоятельствах. Быстро утешится...
Приближался женский праздник – 8 Марта. Он повел ее в «Подарки» – чтобы она выбрала себе подарок сама. Она и выбрала – янтарные бусы. Продавец-мужчина сказал, что они лечебные. Вот она и излечится с их помощью окончательно – от тоски-кручины...
Она специально выбрала себе подарок недорогой, чтобы на Юльку больше осталось. И Юльке купили новую куртку. После этой покупки он сказал:
– Помоги мне. Надо что-то выбрать и... ей.
Она недоуменно уставилась на него, а он в оправдание заметил:
– Ты же сама не хочешь быть единственной.
– Единственной и неповторимой, – машинально продолжила она. И добросовестно стала шарить глазами по витринам. Вот духи... вот крем... вот чудесный набор косметики...
– Ой, что-то мне как-то не по себе... голова разболелась... Давай отложим?
Он пожал плечами, они вышли к машине, и она попросила отвезти ее домой. А у дома сказала:
– Ты сегодня, наверное, не заходи. Чтобы завтра Юльку больше обрадовать.
Он посмотрел недоуменно, но согласился:
– Хорошо.
И уехал.
А она пошла по дорожке к крыльцу, чувствуя, как гудят ноги. Кажется, пешком не шла, на машине ехала, а устала так, словно десять верст оттопала.
Солнышко уже припекало по-весеннему. Она остановилась, подставив ему лицо. Ласковое. Доброе. Как бабушкина ладонь. Солнышку можно верить...
И вдруг увидела Авдотью: та сидела на ступеньке крыльца так, словно никуда и не уходила, не пропадала, а сидела здесь всегда, преспокойно умывая мордочку лапкой. Ольга обрадовалась так, словно увидела, наконец, долгожданного родственника.
– Заходи, заходи, Авдотьюшка...
В доме первым делом налила кошке молока и долго смотрела, как Авдотья не торопясь, с достоинством управляется с ним. Потом взялась чистить картошку. Попутно думала: вот это событие действительно стоит «увековечить». Про это она тоже напишет стихи. Две строчки, кажется, уже сочинились:
...И грустной вряд ли кто меня застанет:
Вернулась кошка – стал приветлив дом...
А больше... больше им пока никого и не надо...
Она ехала к нему с другого конца жизни.
На том конце она была молодой, веселой, не очень красивой, зато обаятельной, а обаяние, в отличие от красоты, вещь более долговечная. Впрочем, сейчас уже можно не говорить и об этом. Потому что когда тебе почти семьдесят...
На том конце жизни, когда она встретила ЕГО, она была одна. А теперь у нее дочь, внучка...
Внучка появилась на пороге ее квартиры перед самым отъездом:
– Ты куда, бабуль?
Хорошо, что она сумела соврать:
– К подруге. Хочу навестить подругу юности...
А как можно сказать правду, если и сама толком не знаешь ответа? К тому же внучка ошарашила ее сообщением, отметающим ее собственные (и не эгоистичные ли?) переживания:
– Бабуль, я выхожу замуж! Кандидатуры три. Ставь чайник – сейчас мы их все обсудим.
Машинально она налила в чайник воды, сунула штепсель в розетку. Лена уже сидела за столом и уминала блинчики с творогом.
– Послушай, – она решила не медлить более с вопросом. – Три кандидатуры – это не слишком ли много?
– Но я же не собираюсь за всех сразу! Выбрать-то надо – одного!
Она разлила чай по чашкам.
– Ну, давай, рассказывай...
Кандидата номер один она отмела сразу: во-первых, старше нее, внучки, на десять лет, во-вторых, уже был женат, в-третьих, преподает в Ленкином институте – наблюдающие глаза покоя не дадут. Ленка кандидатуру отстаивала: да, разведен, но бездетен; квартира есть – и жене оставил, значит, ни у кого ничего она не отнимет. И в институте его ценят – как коллеги, так и студенты...
– Может быть, студентки в основном?
– Бабушка, поверь, я объективна.
– Хорошо, поверю... Ну, а вторая кандидатура?
– Вторая... Вторая в некотором роде противоположность первой. Первокурсник-юнец, пишет стихи, поет под гитару, мечтает о сцене...
– Он на первом курсе, ты на втором, – ну, и как же, на что же вы будете жить?
– Признаться, эта мысль приходила в голову и мне. Так, может, третий?..
Она почувствовала, как в сердце возникла, с каждой минутой всё более разрастаясь, волна возмущения; в голове тотчас закружило, замутило... И почему всё самое трудное в воспитании этой юной особы достается ей? Мама живет в том же городе, но она предпочла обсуждать проблему не с ней, а с бабушкой... почему? Рассчитывает на снисхождение? Или понимание?
Хорошо, она попытается понять. Она спросит себя (пока себя) так: ну чего, скажи, ты хочешь от юной вертихвостки, если сама три раза была замужем?! И что самое интересное – ее первый муж, отец ее дочери (царство ему небесное) тоже был на десять лет старше ее! Второй – да, стихов не писал, под гитару не пел, но успехом у женщин, тем не менее, пользовался большим, точнее даже сказать – чрезмерным, отчего и расстались. Третий...
Да, кто третий-то?
– Третий, бабуль, немного странный. Женат не был, стихов не пишет, но...
– Ты меня пугаешь. Говори конкретно: в чем состоит его странность?
– Он какой-то... несовременный, что ли.
– Я просила конкретики.
– Ну, ему наплевать на карьеру. Ходит пешком и не думает покупать машину, хотя, я думаю, вполне может себе позволить это. Он говорит... говорит, что смыслом его жизни вполне могла бы стать я...
Ленка сидела, задумавшись, сама удивляясь тому, что только что произнесла, и не сразу сообразила, что бабушка, на всё предыдущее прореагировавшая адекватно, – молчит. Молчит и отстраненно смотрит куда-то за окно.
– Бабуль, ты чего?..
От одиночества люди спасаются по-разному. Кто-то заводит собачек, кто-то – кошек. Она заводила мужей.
Первый ее муж умер, второй от нее ушел. От третьего ушла она сама, решив, что – хватит. Хватит делать вид, что всё в ее жизни благополучно, всё как у людей. Первый – Максим – подарил ей дочь, и она за это по гроб будет ему благодарна. Если бы его не скосила болезнь – они, скорее всего, жили бы вместе и сейчас. Но судьба распорядилась по-своему... И она пошла замуж еще и еще. Только вот одинокой быть не переставала...
Может, она оттого и пустилась в эту ничем не мотивированную поездку, оказавшись на второй полке (это в ее-то годы!) поезда дальнего (ну очень дальнего!) следования? Можно было сказать – она ехала в юность.
...В тот далекий город на Западной Украине она попала благодаря дяде Леше, маминому брату, служившему в должности политрука в одной из военных частей. Она закончила медучилище, а он приехал в отпуск. «Успеешь еще, наживешься в своем городишке. Пока молодая – посмотри мир. Нам как раз нужна медсестра».
Так она оказалась во Львове. Точнее, в его ближайшем предместье, где военная часть располагалась.
Поначалу у нее кружилась голова: обязанностей много, молодых людей, военных самых разных возрастов и званий – рой, а начальник санчасти, хоть и женщина, строг и колюч, и опоздать на работу нельзя ни на минутку – дисциплина-то военная...
Санитарочка Варя, с которой ее поселили в отдельном балочке, на первых порах тоже паниковала. Варя была родом с Вологды, по ночам плакала в подушку. «Завербовалась, дура. Как и ты – мир захотела поглядеть. А тут – одна тоска».
Но со временем они привыкли и к новой жизни, к вечному круговороту дел, и однажды...
Она оформляла очередного заболевшего солдатика, когда почувствовала на себе взгляд. Подняла глаза от стола и столкнулась с глазами другими – у двери стоял, прислонившись к косяку, высокий светловолосый лейтенантик и смотрел на нее так, словно она была пришельцем из другого мира. Потом он ей так и скажет: «Знаешь, вот словно каким-то особым лучом света высветили тебя в ту минуту: смотрю и вижу всё-всё. Всё, что снаружи и что внутри». – «Ну, что касается снаружи – так ничего особенного тут и нет. А что касается внутри... б-рр-рр...» – «Ну, я же не о физиологии, не о бренном теле»...
Сказать честно – она пережила тогда нечто подобное. Был целый мир – и был он. И – странное дело – они уравновешивали друг друга...
Варя тоже перестала тосковать, заведя роман с начальником кухни. Перед сном они откровенничали.
– Ой, располнею я теперь... И не только от жрачки...
– Ты... о чем?
– О том самом. А-а, ничего – с нашей строгой докторшей всегда можно договориться... Ну, а ты что?
А она не знала, что сказать. Ведь не поверит же, что – смотрят на звезды и читают друг другу стихи...
Она закрыла глаза и не заметила, как под монотонный стук колес заснула. А проснувшись, поняла, что едет уже не одна: внизу сидели две женщины. Точнее, это были женщина и девочка, и взрослая голосом строгой учительницы внушала девчонке:
– ...но это всё история. Самое же главное – русские всегда были грязными и ленивыми, так что уважать их совсем не за что.
До сих пор, если при ней возникали постперестроечные разговоры на национальную тему, она стояла на том, что тема эта надуманна: разошлись правители, пожелавшие стать царьками в своих государствах, а простые люди как были настроены дружелюбно друг к другу, так и осталось до сих пор. Она хотела вступить в разговор и высказать свои мысли вслух, но тут ее пронзило: так ведь сейчас внизу – те самые простые люди!
Всё, всё изменилось в этом мире! Давно нет государства, в котором она жила. И бывшие дружественные республики как-то смешно и нелепо стали называться «ближним зарубежьем». Ну можно ли было когда-то предположить, что, пересекая условную черту – границу – между Россией и Украиной, ей придется предъявлять паспорт и прочие документы, дважды проходить через таможенный контроль? И разве не предупреждала ее соседка, которой она оставила ключ и попросила присматривать за квартирой: соображай, куда едешь, поменьше болтай по-русски. Вот, пожалуй, надо последовать именно этому совету: отвернуться к стене и молчать. В конце концов, для нее сейчас главное – добраться до...
«Дорогая моя! Знаешь, с чего начинается мое утро? Я беру в руки твою фотографию и несколько минут смотрю на твое лицо – так я заряжаюсь энергией на целый день. Ну, а потом уже иду на службу...»
Через год после ее приезда его перевели в другую часть. Да еще куда – на Камчатку! И полетели письма: от него к ней, от нее к нему. От него были чаще, и иногда он сердился: «Какая ты жестокая, тебе, видимо, нравится меня мучить. А вот я без твоих писем совсем не могу. Я понимаю, конечно, что главный мой долг – защищать Родину, но ведь это так ясно, что не требует доказательств. Не требует доказательств и мое отношение к тебе. Ну, разве что поэтических.
В своей скитальческой судьбе
Я много думал о тебе.
Словами строгими,
Как в гимне,
Не помышляя о тепле,
Я думал:
Все пути легки мне,
Пока ты ходишь по земле...
Поэтические доказательства она принимала, но – тут он не ошибался – ей хотелось доказательств еще и других! Почему он до сих пор не сделал ей предложения? Она так ждала этого перед его отъездом на Камчатку! Несколько раз ей казалось, что он вот-вот готов произнести ожидаемые ею слова, но... что-то его останавливало... Что?..
Его письма в своей уже замужней жизни она хранила сначала в коробке, а потом, когда мужья несколько раз невольно наталкивались на них («что это там у тебя?»), в простом целлофановом пакете, в комоде под бельем. Когда ей нездоровилось или просто становилось грустно, она брала какое-нибудь из них, используя его, как таблетку. Помогало – боль проходила. И так было всю жизнь.
Целую жизнь она перечитывала письма снова и снова. Она знала их наизусть, и, кажется, никаких открытий для нее тут быть уже не могло. И вдруг однажды...
Однажды ее обожгли слова: «Почему ты отказала мне в праве на сомнение, на ошибку?»
Целую жизнь она считала: в том давнем конфликте, который возник между ними и который в конце концов их разлучил, виноват он. И вот...
...Он давно звал ее домой – познакомить с родителями. Она отнекивалась по той простой причине, что было страшно. Но в следующее лето он приехал на родину в отпуск и сразу же появился у нее: «И вот теперь мы поедем ко мне домой вместе! Возражений не принимаю! Учти – нас уже ждут! И я наконец-то прошу твоей руки – в обмен на свое сердце».
Так началась сказка...
Они вышли из автобуса на самой окраине города, где были уже не высотные и многоквартирные, а самые обыкновенные дома. Впрочем, не такие уж и обыкновенные, – поняла она вскоре. Те дома были гораздо внушительнее и респектабельнее окраинных домишек ее родного городка. Сейчас, конечно, и в ее городе новые русские тоже понастроили всякого, а тогда... тогда она действительно испугалась: «Это же не дом, это почти дворец!».
Он открыл калитку и решительно взял ее за руку: «Пошли». И она пошли... Сначала это была посыпанная песком дорожка сада, потом выложенные плиткой ступеньки крыльца, потом застеленный ковром пол коридора.
Стол был накрыт, как для приема высоких гостей. Его мама сияла улыбкой и новым нарядом; отец непонятно почему хмурился, но думать об этом было некогда, да не особо и хотелось. Потому что всё остальное было прекрасно! Их угощали, окружали вниманием, спрашивали о том и о сем. Заминка возникла только один раз, как раз после того, как она высказала свое восхищение вслух:
– Как же у вас замечательно! Я чувствую себя Золушкой на балу...
И тут его отец (нет, имя она уже не вспомнит) медленно, со значением произнес:
– До тридцать девятого года было еще замечательней.
Мама (и ее имя она – увы – не вспомнит тоже) тотчас замахала руками: перестань, посмотри, какие счастливые наши дети...
Они действительно были счастливые! С этим удивительным чувством она пробыла целый вечер, потом заснула (ей постелили в отдельной комнате), а проснувшись, испугалась: ой, проспала!
Он стоял в проеме дверей и смотрел на нее.
– Как ты красива. Нет – ты прекрасна.
– Вот еще глупости...
Она чувствовала, что он хочет к ней подойти. Признаться честно, ей хотелось того же, но... как можно?! Нет-нет, надо скорее вставать, умываться, и – вон из дома...
Словом, вскоре они уже гуляли по городу. День был солнечный, светлый. Он водил ее по улицам, просил посмотреть направо и налево, показывая достопримечательности. Ели мороженое, болтали... Уже сгущались сумерки, когда он сказал:
– Я же тебе еще не показал свой любимый парк!
Парк ей тоже понравился: он раскинулся вдоль реки, и с высокого берега город был виден как на ладони. Уставшие, они плюхнулись на скамейку, любуясь открывшейся панорамой. Он вдруг несильно, но настойчиво потянул ее к себе. Она с благодарностью уронила голову ему на плечо, в полном блаженстве зажмурилась, и... и вдруг вспомнила слова его отца.
– Ты знаешь, мне кажется... кажется, что я твоим родителям не слишком-то понравилась.
– Глупости, – решительно заявил он. – Мама от тебя в восторге.
– А отец?
– Ну, отец...
Он замолчал, и она поняла, что попала в самую точку.
– Говори, – потребовала она.
Он попытался уйти от ответа, но она проявила настойчивость, и в конце концов услышала: перед самой войной, после присоединения Западной Украины к России («в том самом тридцать девятом»), его родителей сослали в Сибирь. Там он и родился. На родину семья вернулась уже после войны, в начале пятидесятых.
– Теперь ты понимаешь? Отец ничего не имеет лично против тебя. Но ты – русская. Понимаешь?
Ничего-то она тогда не понимала! Тогда ее захлестнула обида: я-то тут при чем?! Всё было давно, сколько воды утекло с тех пор. Вон какие перемены произошли в стране: все уже давно живут дружно, мирно и совсем по другим законам...
Наверное, он всё же решил, что они всё наконец выяснили, потому что опять потянул ее к себе, но на этот раз она протестующе выставила вперед ладошки. И тогда он резко спросил:
– Чего ты всё боишься?
Ему бы на этом и остановиться, а он...
– Твоя Варя вот не боится ничего!
– То Варя, а то я, – добавив к недавней обиде еще одну, растерянно пробормотала она.
– Про тебя тоже всякое говорят!
– И ты... веришь? – медленно, сознавая, что сейчас может произойти непоправимое, прошептала она.
Он уже понял, что сказал лишнее. И поспешил ситуацию исправить:
– Прости! Ну, пожалуйста, прости... Тебе же прекрасно известно, как я к тебе отношусь!
Но она уже не могла остановиться:
– Вот только не надо больше про любовь! Всё, хватит! Я уезжаю! И меня совсем не надо провожать!
– И когда же мы теперь увидимся снова? – с отчаянием, почти зло спросил он.
– Когда? – она не знала, что ответить, и потому сказала нелепицу: – А вон – когда придет Большая Медведица!
– Какая Медведица? – досада в его голосе уступила место удивлению.
– Да вон – прямо над твоей головой висит!
Интересно – а как бы поступила в такой же ситуации внучка? Хотя... разве неясно, как они сейчас поступают, наученные телевизором и современной «раскованной» литературой? Идейные разногласия их интересуют меньше всего. Впрочем, Ленка, кажется, не совсем такая.
Но как похожи! Как похожи слова, которые были сказаны ее внучке и которые услышала в тот далекий вечер она: «Запомни – ты в моей жизни всегда будешь одна».
Похоже, что так и было...
Первое письмо после ссоры она написала ему через пять лет. Он ответил: «Я еще не взял в руки конверт, но уже знал, что письмо от тебя. Так и оказалось. Ты спрашиваешь, как я живу. Живу. Выполняю должностные обязанности. Пробовал жениться, но прожил с женой только год. Больше не смог. С тех пор один».
«Он один. И я одна – хоть и вся в мужьях», – только и подумала она тогда. И привычно на него разозлилась: так ведь сам виноват! Сам всё испортил!
Пройдут годы, прежде чем она, вспоминая их последний вечер, поймет: а ведь он тогда поделился с ней своей бедой. А она, вместо того, чтобы разделить ее на двоих, выставила вперед ладошки...
Пройдут годы, прежде чем она, еще и еще раз вспоминая поездку к его родителям, придет к выводу: а ведь он и с предложением медлил именно потому, что этого не хотел отец. Он любил ее, но уважал и волю отца.
И вот когда она всё, наконец, сложила, а потом разложила по полочкам и всё окончательно поняла – тогда она сказала себе, что – поздно. Все поезда ушли, и ничего уже не исправить.
И в сорок, и в пятьдесят, и в шестьдесят она считала, что – непоправимо поздно.
А в семьдесят вдруг решила вскочить в проходящий поезд и все-таки ехать к нему. Ну, не дура ли?..
Конечно, дура. Хорошо хоть ничего не сказала внучке. Не признаваться же ей, старой дуре, в том, что нестерпимо вдруг захотелось его увидеть – человека, с которым простилась еще в юности. Увидеть – и не простить, нет, а – попросить прощенья самой. И еще – прикоснуться к его руке. К его щеке...
Конечно же, поначалу она сделала запрос в адресный стол. И не однажды. Но ответа ни на один из ее запросов так и не пришло. Та же соседка ей толковала: «Ты хочешь, чтобы эти бендеровцы тебе ответили? Не будь наивной». И тогда она решила ехать наудачу...
Дом стоял на своем прежнем месте. Сейчас она откроет калитку, пройдет по посыпанной песком дорожке. Нажмет кнопку звонка.
Сердце встрепенулось и замерло...
За дверью послышались легкие шаги. Неужели его мама? Нет, мамы уже не может быть в живых...
Значит... он?
Сердце опять встрепенулось, но замирать не стало – напротив, бешено застучало в груди.
На пороге появилась незнакомая моложавая женщина.
– Вам кого?
– Скажите, здесь живет...
Она назвала имя.
– Даже и не слышали о таком.
За плечом женщины вдруг появился пожилой, неряшливого вида мужчина в мятой одежде. «Лежачий больной?» – профессионально мелькнуло у нее в голове.
– Чего вы хотите? Что вам надо? – в голосе мужчины не было и тени дружелюбия.
– Мне от вас совсем ничего не нужно, – вспомнив наставления соседки, сделала попытку объяснить причину своего появления она. – Я только хотела узнать...
– Будьте добры, убирайтесь отсюда подобру-поздорову.
– Папа, так нельзя, – сделала попытку сгладить ситуацию молодая женщина. – Давай пригласим гостью в дом.
– Гостью? Я к себе никого не приглашал! И чего они, русские, лезут к нам без спроса?..
Дальше она слушать не стала – повернулась и пошла к калитке.
И вдруг вспомнила про Медведицу! И решила: надо дождаться вечера. Смешно, глупо, но надо идти в тот самый парк и дождаться вечера...
Это было невероятно, но скамья стояла на месте!
Это была уже другая скамья, но стояла она на том же самом месте! Она протерла глаза, ущипнула себя за руку – руке стало больно, скамья не исчезла. Правда, она была занята – на ней сидела немолодая, наверное, ровесница ей самой, женщина.
От всего пережитого за день она так устала, что ей тоже захотелось сесть, но... вдруг ее встретят также «дружелюбно», как совсем недавно? Однако ноги дрожали, и она не совсем твердой походкой всё-таки дошла до скамьи, в изнеможении опустилась на крашеные дощечки.
Довольно долго они молчали, и она мысленно благодарила за это незнакомку: та дала ей время перевести дух. И вспоминать, вспоминать...
– Вы из России?
От неожиданности она вздрогнула и повернулась к соседке по скамье, обреченно подумав: «Ну, вот, сейчас всё и начнется...» Но женщина миролюбиво продолжила:
– Знаете, а я целую жизнь здесь прожила.
В голосе говорившей по-прежнему не было неприязни, и тогда она решилась спросить:
– Как вы думаете, мы будем когда-нибудь снова дружны?
– Если у наших правителей хватит на это ума, – раздумчиво сказала соседка.
– Вы думаете, дело только в них? – снова отважилась она на вопрос.
– Нет, конечно. Иначе бы не случилось оранжевой революции.
Они опять долго молчали. И опять молчание нарушила соседка:
– Обычно я ухожу из парка засветло. Жизнь стала такой неспокойной. А сегодня почему-то засиделась. Знаете... Если вам негде заночевать, пойдемте ко мне.
Она собралась ответить, но тут в ее сумочке раздалась трель звонка. Она достала мобильный телефон.
– Алло, бабушка, ты где? – кричала Ленка с другого конца страны. – Ты приехала, куда хотела?
– Да, Ленок...
Что-то в ее голосе внучку насторожило.
– У тебя всё в порядке? – встревожено спросила она.
– У меня всё в порядке, не беспокойся. Скажи, а ты... ты сделала свой выбор?
Некоторое время трубка молчала. Потом Ленкиным голосом раздумчиво произнесла:
– Ты знаешь, я решила, что быть чьим-то смыслом жизни – это не так уж плохо.
– Ты молодец! Я тебя целую! Пока!
Она положила телефон на место и повернула к соседке радостное лицо:
– Вы знаете, все-таки я приехала сюда совсем не напрасно! Ой, смотрите... Смотрите на небо!
С левой стороны небосклона, над большим калиновым кустом, росшим у самого обрыва, всеми своими звездами сияла Большая Медведица...
