Геннадий Чиняев
ПАРОДИИ
МУКИ ТВОРЧЕСТВА
И у меня есть корни,
И меня
Земля, подобно матери, взрастила…
Я могучей силой обладаю.
Утром принимаюсь за дела,
Вокруг солнца
К ночи облетаю.
Когда на юг
Летят ночные птицы,
Душа моя
Загадкою томится:
О чем их крики?
Александр Доронин
(Перевод А. Терентьева)
Я раздвоился.
Мучают сомненья.
То я – как клен.
Пускаю корни в рост.
То словно спутник.
И без промедленья
Стартую смело
В направленьи звезд.
Спросила птица:
– Как же ты летаешь?
С корнями трудно
Космонавтом быть.
– Так то – пустяк.
Попишешь вот – узнаешь.
Ведь нам, поэтам,
Тоже надо жить.
КВАКУШКИ И ЛЮБОВЬ
Засветился вечер голубой,
Квакают лягушки на болоте…
Я стою с любимой под ветлой
И стихи Есенина читаю…
Борис Просвирнин
Хорошо с любимой постоять
Под стихи поэта у болота…
Вдруг болото – стало затихать,
Знать, с болотом приключилось что-то.
Мне же без лягушек счастья нет!
Я туда: «Не торопись, природа.
Как канцона, дифирамб, сонет
Для меня их кваканье, как ода!
Счастья многолетнего залог
В перекличке их, мое спасенье!»
Тут любимая меня толкает в бок:
«Подожди, мое послушай мненье.
Книжку зачитай ты хоть до дыр,
Нравится Есенин мне, не спорю.
Но лягушки, извините, – бр-р-р!..
Слушать их – уволь. Хочу на море».
Лидия СЕЛИНА
МОЕ НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ ОДИНОЧЕСТВО
Как все женщины, я хотела бы, чтобы моя жизнь текла ровно, приятно и спокойно, но грубая реальность перечеркивала все надежды и иллюзии. Как ни обидно, но в первых рядах этой грубой действительности выступало мое ненаглядное семейство. Именно муж и дети, как сговорились, отравляли, портили и сокращали мою жизнь по самое «не могу». В жалкий остаток времени после работы надо затолкать уборку, покупки, готовку, постирушку, а когда вышеназванное преодолевалось и следовало спать – фигушки мне. Далее могло следовать что угодно – поиски внезапно затерявшихся и вдруг понадобившихся в полночь вещей, стоны уже выспавшегося мужа, что у него к ненастью разболелась пятка (шея, копчик, душа и т.д.), заварка травки от бессонницы ему же, любимому, а затем приглашение вместе смотреть передачу «Для тех, кто уже не спит». И наконец, предутреннее дежурство на балконе в ожидании подросших паршивцев.
Во время ночных бдений отчетливо сознавала: да, у меня гипертрофированное чувство долга – черта явно отвратительная, крайне обременительная и вредная для здоровья. От этого глубоко укоренившегося атавизма все стрессы, болячки и беспросветная депрессия. «Жизни мышья беготня» (А.С. Пушкин) угнетала несказанно, меня разбирали апатия и уныние, одним словом, я дошла до ручки. Не люблю я себя. А если себя не любишь, то и другие будут относиться соответственно. Что же предпринять радикальное?
– Ухожу в отпуск. Отдыхаем раздельно, – заставила себя заявить, что прежнее чувство долга окончательно и бесповоротно сдохло, а сама отбываю в неизвестном направлении. – Даже если и не захотите готовить, то человек без еды может продержаться сорок дней. А от грязи можно только завшиветь, это не смертельно.
Уже вечером следующего дня я сидела на крылечке деревенского домика, доставшегося в наследство от тети, расслабленно смотрела на красивейший закат и не верила:
– Неужели свободна? Неужели никто не ждет меня за этой дверью с вопросами: что покушать, где носки и почему мрачная такая?
И никто не стоит над душой, не кашляет над ухом, не окуривает табачным дымом, не зевает, как старый крокодил, не говоря уже о других малоэстетичных звуках. И не надо смотреть на часы, считая минуты и даже секунды. Одна, совсем одна! Я независима от надоевших мне людей и обстоятельств. Я принадлежала только себе!
Тихо опускались сумерки. На задворках в бурьяне партизанила соседская буренка. Пусть тешится, зверушка. На заборе отряхивалась от блох соседская собака Ксюша – и ни одного звука мотора, этого отвратительного признака цивилизации и дамоклова меча городских улиц. Нереальной красоты пейзаж рождал философские нотки.
Природа мужского иждивенчества имеет исторические корни. Всю зиму семейство отлеживалось на печи, а хозяйка крутилась возле корыта, чугунов, ухватов. Милосердие у нас в крови. Где-то читала, что мужчины ненавидят быть благодарными. Чем больше расходуешь на них сил и средств, чем больше ждешь от них благодарности, тем меньше ее получаешь. Итак, да здравствует феминизм!
Утром почувствовала себя бодрой и выспавшейся. Прочь, депрессия! Всплыли чьи-то слова, что реальны только рождение и смерть, все остальное в жизни относительно.
Посещение могил предков, сбор целебных трав, поиски грибов и ягод, долгий водопой у родника и, наконец, вечернее чаепитие у костра совершенно успокоили меня и примирили с жизнью.
Мое недолгое примирение кончилось перед сном, во дворе. Соседи на своем пригорке не спали, а с кем-то собачились, то есть дискутировали. Горланили на все голоса, но общую какофонию звуков перекрывал мощный рык, от которого содрогались стены моей избенки:
– Где топор-р-р?.. Топор-р-р-р… мне!
Темперамент деревенского мужика, не спорю, достоин уважения, но для ночного времени это перехлест. Так я не усну. У темного окна уселась в ожидании, пока улягутся топорные страсти и разойдется компания. Интересно, а мои паршивцы домой вернулись?
Мне не дали додумать – невдалеке шумно и грузно протопали два темных горбатых силуэта. Что тащат эти квазимоды?
Как бы услышав мой немой вопрос, квазимоды повернули свои морды к окну, и глаза их в свете луны и далекого фонаря кровожадно сверкнули. Нелюдь проклятая! Да за одни такие взгляды нужно ссылать без суда и следствия!
А я тут – одна-одинешенька. Сонмища невинно зарубленных и задушенных деревенских старичков и старушек мигом заполонили мои городские мозги, и прыжком от окна я так врубилась в спинку кровати, что та загудела.
Что эти мерзавцы сотворили с несчастными соседями? Неужели зарубили, и теперь концы в воду? Сбросят трупы в речку и примутся за меня, нежелательного свидетеля... Не вызывает сомнения их реакция, если меня обнаружат. Свернут мне шею – как пить дать. Враждебные силы мне стали мерещиться и за окном, и по углам, и на печке. Что предпринять?
Пребывая у окна в бурной неопределенности, чуть не прозевала зловещие тени на тропинке. Подельники были явно не в форме, шатались, спотыкались, выполняли неподражаемые па, но с убийственной настойчивостью маньяков продолжали лезть на пригорок.
Снова они? Идут следы заметать? А там и ко мне пожалуют? Куда бежать? Слева – речка с трупами, справа – бандиты, впереди и сзади – первозданная природа, будь она неладна. Будь что будет: вон отсюда, из этого замкнутого пространства!
На задах залегла в крапиву. С бугра на всю округу транслировался мат, нет, кладезь матерщинного творчества... акустический эффект которого был способен разбудить всю деревню. Нецензурщина смрадными клубами накатывала на сад, прибрежные кусты и гасла в речке. Вослед мату пошел жуткий непонятный хрип...
Я вжалась в ямку, и кровь застыла в жилах. Что там еще затевается? О боже! Какая-то неведомая пакость коснулась моей пятки! С перепугу я дернулась в крапиву, даже не чуя ожогов.
А на пригорке – свои ужасы. Раздался вопль, полный боли и ярости. Я опять подскочила, получив очередную порцию крапивы. Ужасающий хрип не прекращался, мат и возня тоже. Темные силы отовсюду из ночи тянули ко мне свои щупальца.
Варфоломеевская ночь, массовая резня... Чудилось, вырезано уже полдеревни. Вот и моя смертушка надвигается с бугра... Но смертушка, кажется, передумала. С грохотом и сопеньем промчавшись мимо, она врезалась в заросли ивняка и пропала с глаз долой.
Скорей, скорей из этого ада!
Мысленно дала себе хорошего пинка и помчалась впереди дробного лязганья собственных зубов, ритмично выбивавших полузабытую детскую считалочку: «Уж ты зверь, ты зверина, ты скажи свое имя! Ты не смерть ли моя? Ты не съешь ли меня?»
Запершись в избушке на все крючки и засовы, подперев двери поленьями, задернув на окнах занавески, забилась в угол с ржавым ломом и гвоздодером. Сидела замерев, как мышь под метлой. А потом расчесывала крапивные волдыри и усердно самобичевалась, точно Ксюша, выкусывающая у себя блохи.
Идиотка, кретинка! Свободы ей захотелось, стрессы мешали. Вот тебе свобода и стресс в одном флаконе! Вот тебе новые впечатления! Клянусь своим остеохондрозом... только бы живой остаться, только бы добраться до своей семейной пристани... Я готова умиляться тайному курению в туалете и окуркам в унитазе, храпу перед телевизором и утреннему пению во время бритья, дырявым, но любимым башмакам, которые невозможно выбросить на свалку... Я буду восхищаться его мизерными рыболовными успехами, мыть машину и изучать дорожные знаки, подавать мытые яблоки и каленые семечки прямо в постель; перед его приходом с работы буду причесываться и краситься, а не готовить сообщения о техногенных катастрофах на кухне...
Я буду ловить кайф от обалденной музыки своих сыновей, этих невинных ангелочков, и приму любую сноху – пусть уродку, пусть с дюжиной готовых внучат, а лучше всего – сиротку детдомовскую...
В дверь кто-то барабанил. Бандюги, милиция?
Солнце заливало все вокруг. В его лучах на пороге обрисовался... благоверный собственной персоной. С ломом наперевес я бросилась к нему, как оголодавшая стая блох на Ксюшу. Мой вооруженный бросок (удостоверить, что это не призрак, не продолжение сна) породил в душе мужа сначала испуг, а затем сомнение. Он ловко увернулся от моего, чуть не покалечившего его, порыва и, не придумав ничего лучшего, сурово зыркал в сторону кровати.
Кого он мог там увидеть, хрыч ревнивый?
– Я не могу уехать, я – свидетель преступления, – не успевшая толком оклематься, спросонья предупредила я.
– Переспала, что ли? – в своей привычной манере буркнул он. – Или чердак поехал на почве эмансипации? Собирайся, старшой заявил, что срочно женится.
Нет, надо что-то немедленно сделать, чтобы дать выход душившим меня эмоциям, иначе я и в самом деле спячу! Запеть что есть силы? Сплясать «Барыню»? Расцеловать от всей души? Тут мой взгляд упал на совсем струсившего спасителя, и я сдержала себя.
Вникнув в ситуацию, муж категорично заявил, что в речке трупов не заметил, что все – глюки, результат расшатанных нервов, дурья баб... фу ты, бабья дурь.
Но к соседям заглянуть согласился. Негоже поспешно и подозрительно удирать. Вышли во двор, глядь – живой и невредимый сосед, свежий, как жаворонок в небе, с ведрами в руках шлепает по воду. Неужели все мои ночные ужасы – и впрямь глюки?
Муж не поленился в этот раз и выяснил, что история имела место быть. Только в свете дня и солнечных лучей она показалась не страшной, а скорее курьезной.
Местные мазурики притащили по заказу соседей «левую» рожь, а те покупать раздумали. Злые мужики поперли мешки назад и «толкнули» их где-то за речкой. Потребленный не отходя от кассы самогон прибавил куражу и желания чем-то потешить руки и желудки, к примеру, соседским бычком. Что ни говори, а момент сведения счетов – счастливое чувство. Но бычок оказался не промах. Кому он так лихо поддал – история умалчивает. Ушлая буренка еще раньше промчалась мимо меня в образе смертушки. Самое интересное, соседи мероприятие мщения проспали сном праведников и лишь утром удивились – чего это у них скотина по огородам шастает? Муж даже полазил в крапиве и предположил, что пятку мою никто отгрызать не пытался, скорее всего ее просто Ксюша лизнула.
Позорно провалилась моя попытка уединиться и самоутвердиться.
Рассказывать свою глупую деревенскую пастораль вовсе не собиралась, но так уж вышло под настроение. Что делать, если вся наша жизнь состоит из глупостей и не позволяет говорить о себе серьезно. Порой нам так не хватает времени и возможности взглянуть на себя со стороны. В моем случае в ином свете предстали передо мной мои домашние тираны. Несчастная, кого я пыталась так плотно опекать? Мои тираны – сильные, молодые, здоровые, по жизни более удачливые и благополучные, вовсе не нуждались в подобной помощи и опеке. Предоставленная им возможность жить как кому удобно, к удивлению, не ввергала семейство в пучину хаоса, грязи, пьянства и всяческих пороков, а сделала более требовательными к себе и чуткими к тем, кто рядом.
Собственную блажь пытаюсь вытравить мероприятиями по здоровому образу жизни и творческими хобби, постоянно напоминая себе слова уважаемого мной актера, что главный критерий полноценной жизни – на восемьдесят процентов ироничное отношение к себе.
